В статье делается попытка показать, что российская культура с конца 1990-х годов перешла от постмодернизма в новую, постпостмодернистскую эпоху, которую автор называет перформатизмом. Основная стратегия перформатизма — заставить нас верить, используя формальные средства (per formam). Эта вера возникает в независимой эстетической сфере и не связана с религиозными ритуалами или институтами. В идеале перформатизм оперирует в нарративе, создавая закрытые пространства, в которых происходят позитивные идентификации, порождающие переживания любви, трансцендентности, красоты, искренности и т. д. Эти позитивные идентификации, в свою очередь, работают на то, чтобы отгородиться от постмодернистской иронии. Статья показывает, как конкретно работает перформатизм, подробно рассматривая пять его основных стратегий. К ним относятся двойное обрамление (создание закрытых пространств в повествовании), стилизация радикально разделенных субъекта и посредника, расширение прав и возможностей этого субъекта, разработка этики совершения преступления и использование остенсивных знаков. В качестве примеров выбраны произведения таких известных современных российских писателей и режиссеров, как Виктор Пелевин, Евгений Гришковец, Александр Иличевский, Захар Прилепин, Андрей Звягинцев, Андрей Кончаловский и др. В статье также делается попытка показать ограниченность постисторического (постмодернистского) мышления, которое рассматривает культурные артефакты исключительно с точки зрения их места в пространственном контексте и игнорирует их отношения друг к другу во времени (диахронию).

Статья посвящена «постмодернистскому» прочтению фильма «Бегущий по лезвию 2049». Автор статьи показывает, что постмодернизма как «онтологии» не существует, но существует постмодернизм как «эпистемологическая категория», то есть универсум различных теорий, по-разному описывающих современную культуру как постмодернистскую. В результате возникло множество теорий, упраздняющих постмодернизм и желающих занять его место в качестве языка описания актуальной культуры, например космодернизм, метамодернизм, перформатизм, диджимодернизм, автомодернизм, капиталистический реализм и др. Авторов всех этих теорий объединяет использование общего приема — иллюстрации собственных концепций разными фильмами («Парк юрского периода», «Красота по-американски», «Аватар» и т. д.). Характеризуя такой прием как не слишком продуктивный, автор статьи обращается к методологии культуролога Филиппа Уэгнера, который описывает эпоху через периодизацию, сравнивая разные фильмы (оригинальный фильм «Мыс страха» и его ремейк, три первые части франшизы «Терминатор»). В статье показано, как с 1980-х годов утвердилась интерпретация картины «Бегущий по лезвию» как «постмодернистского фильма». Рассматривая разные подходы к анализу фильма, в том числе политические трактовки как следствие постмодернистских интерпретаций, автор статьи приходит к выводу, что «Бегущий по лезвию 2049» создает разрыв в периодизации эпох между оригинальной лентой и ее сиквелом, то есть между периодами 1982–2017 (годы выхода фильмов в прокат) и 2019–2049 (время действия в каждом их них). Поскольку фильмы объединяет тематическая преемственность, автор заключает, что «Бегущий по лезвию 2049» может считаться иллюстрацией эпохи позднего «позднего постмодернизма» и что сам фильм решает многие проблемы, лишь намеченные в оригинале. Тем самым «Бегущий по лезвию 2049» показывает, как политические проблемы будущего могут быть разрешены в настоящем посредством художественной репрезентации.

Статья посвящена влиянию образовательной и исследовательской программы гуманистов на интеллектуальную деятельность второй половины XV–XVI века, в первую очередь на гуманитарные науки (лингвистику, библиографию, исторические дисциплины). Речь идет не только о принципиальных установках — изучении обоих классических языков, чтении античных источников в оригинале, свободном обмене научной информацией, — воспринятых научными дисциплинами за пределами школьного trivium. Автор также поднимает вопрос о заимствовании подходов, характерных для филологической критики текста (изучения рукописных разночтений для интерпретации трудных мест текста, сопоставления параллельных мест в классических сочинениях и т. д.), и широком применении жанров и практик, первоначально связанных с изучением грамматики и риторики, прежде всего жанра комментария и составления учебных сборников литературных эксцерптов. В статье предлагается обзор вопросов и проблем, рассматриваемых в отечественных и зарубежных исследованиях, посвященных истории науки XVI века и гуманистической филологии, а также приводится анализ нескольких новых сюжетов (из Cornu copiae Никколо Перотти и библиографических трудов Конрада Гесснера), что позволяет уточнить и дополнить положения, составляющие opinio communis применительно к заявленной теме. В частности, показано, как развитие библиографии в XVI веке ориентируется на задачи и потребности гуманистической филологии, учитывая вместе с тем новые возможности для поиска и распространения научных сведений, которые предоставило использование технологии книгопечатания.

Попытки описать условия морального поведения искусственного интеллекта (ИИ) приводят к идее о том, что нравственность представляет собой стремление к благу, превосходящему любое данное в опыте. Вера в такое благо и возможность соотноситься с ним определяют способность разумного агента, в том числе ИИ, быть моральным. Это утверждение основывается на двух наблюдениях. Сама идея ИИ предполагает, что невозможно задать такие правила или принципы, которые этот ИИ не смог бы переосмыслить и изменить. Уже сейчас можно наблюдать, как пренебрежение этими принципами проявляется в функционировании систем, построенных на базе технологий ИИ, и достигает предела в рассуждениях о возможных будущих искусственных агентах. Однако следует воспринимать это не как ограничение, а как указание на то, что искусственный агент выберет нравственное поведение только ради его собственного содержания. Что в философском плане означает необходимость задавать вопрос об имманентном содержании нравственности. Для того чтобы увидеть это имманентное содержание, следует обратить внимание на способ, которым осуществляется исследование морали или попытки сконструировать такую мораль для машины. Можно заметить, что попытки сформировать принципы поведения для ИИ содержат стремление превзойти любые фактически данные моральные нормы, что показывает само содержание нравственности в качестве поиска такого блага, которое превосходило бы любой данный опыт. По определению (или исходя из его идеи) благо, которое не может быть дано в опыте, оказывается предметом веры. Способность верить в такое высшее благо и может быть основанием для того, чтобы ИИ действовал нравственно.

Статья посвящена советскому модерну 1920–1930-х годов на примере повести Андрея Платонова «Котлован». Ее анализ показывает, как концепты времени и языка могут служить ключами к понятию модерна. Концептуально связав эти два понятия, Платонов показал, как время конституируется через язык, а язык через время, а различные их комбинации конституируют гетерогенные процессы в пределах одного периода. В повести четко прослеживаются три типа констелляций «язык — время»: это, прежде всего, доминирующий язык утверждающейся советской системы со множеством неологизмов, формирующий новую социальную действительность и нового советского человека, которому соответствует временной модус будущего; это также язык традиционный, родной — репрессированный язык прошлого и, наконец, символический язык тела, безмолвный язык настоящего. Вопреки распространенному мнению, данное наблюдение позволяет сделать вывод об отсутствии единого модерна, основанного на единой семантике и единой темпоральной логике. Напротив, модерн распадается на модерн top-down и модерн bottom-up. Под первым понимается взгляд на мир с позиций теоретика или идеолога, а под вторым — картина мира с точки зрения человека массы. В статье исследуются характеристики этих феноменов, показывается, в чем состоит сущность модерна bottom-up, который предстает в повести «Котлован» социалистическим сюрреализмом. Под сюрреализмом здесь понимается способ реального бытия человека массы, возникающий из рассогласования языков в одной речи, сопровождающийся рассогласованием времен. Таким образом, в статье вскрывается потенциал прозы Платонова для теории модерна.

Статья посвящена дневникам Сергея Прокофьева с 1907 по 1933 год и реконструкции персональной концепции времени композитора. Автор прослеживает повторяющиеся темы и мотивы Прокофьева через призму его отношения ко времени и предпринимает их частотный анализ. Реконструкция концепции времени проведена в два этапа: анализ способа ведения дневника, характеризующий отношение композитора к структурированию потока времени (точность, регулярность, фактичность), и установление основных характеристик времени на основании темпоральных практик Прокофьева. Понятие «концепция времени» представляется органичным и убедительным не только потому, что время составляет основной контекст жизни Прокофьева, что видно из его текстов, но и потому, что композитор сам был склонен к раздумьям о нем. В дневнике время или постоянно фигурирует в размышлениях на различные темы, или само выступает предметом рефлексии, особенно там, где Прокофьев разбирается с основами доктрины Христианской науки (Christian Science), активным адептом которой он был на протяжении многих лет. Основными элементами, позволяющими говорить о наличии у Прокофьева своеобразной концепции времени, служат: плотность и размеренность временно́го порядка; размеренность и плановость, сопряженные с азартно-игровым отношением ко времени; скорость и действие; сила и энергия; соревновательность, перфекционизм и самолюбие; контроль над безостановочным движением вперед; бесповоротность в отношении к прошлому; бодрость как правило жизни; влияние представлений о вечности на жизненную практику. В статье делается вывод о том, что в своем отношении ко времени Прокофьев предстает как его «распорядитель», то есть как персона, утверждающая свой темпоральный порядок, построенный на максимально эффективном расходовании времени, сохраняющая высокий уровень сознательного контроля над ним и связывающая с интенсивностью и скоростью времени полноту жизни и творчества. «Дневники» Прокофьева позволяют, таким образом, говорить о взаимосвязи прагматики и этики, конституирующих его индивидуальную темпоральную культуру.

В статье реконструируется понятие времени в работах участника ленинградской литературно-философской группы ОБЭРИУ Леонида Липавского, таких как «Объяснение времени», «Трактат о воде», «Исследование ужаса», и конспектах домашних бесед, объединенных Липавским под заглавием «Разговоры». Автор показывает, что Липавский отказывается от традиционного представления об объективном времени как онтологической характеристике предметов и предлагает рассматривать время как феномен, связанный со спецификой человеческой чувственности, сознанием и языком. Согласно Липавскому, именно человек привносит время в сам по себе вневременной мир. Условием возможности для этого служит структурная однородность между сознанием и временем. Источником человеческого времени оказывается способность сознания к различению. Сущность времени раскрывается в предельном опыте переживаний (опыте ужаса) и наиболее явно воплощается в языке. Для понимания этого процесса в статье проведен анализ разработанных Липавским и чинарями специальных приемов, способных зафиксировать противоречивый опыт времени. Центральное значение для целей статьи имеет концепт «иероглифа», который автор рассматривает как попытку Липавского и чинарей создать синтетическую методологию, которая оставалась бы, с одной стороны, в рамках «критической» позиции (в границах человекоразмерного, феноменологического описания мира), а с другой стороны, представляла бы радикальное «эмпирическое» исследование внеположенных человеку форм реальности. Липавский заявляет о возможности составить каталог иероглифов, включающий массив «внечеловеческого» опыта. Тем самым трансформируется и расширится классический просветительский формат «Энциклопедии». В статье показано, что, несмотря на специфическую трактовку времени, теория Липавского может быть вписана в философскую традицию феноменализма. При этом очевидно, что эта теория отвечает духу культуры модерна с его критикой интеллектуализма и тенденцией к синтезу науки и искусства.

В статье выдвигается гипотеза о темпоральном повороте в европейской культуре первой трети XX века. В отличие от других зафиксированных поворотов, при темпоральном происходит не столько изменение объекта или методологии исследования, сколько изменение самого индивида, основополагающей структурой субъективности которого становится время. Для подтверждения этой гипотезы используются работы немецкоязычных авторов: Георга Зиммеля, Карла Ясперса, Отто Нейрата, Отмара Шпанна, Морица Шлика, Людвига фон Мизеса и др. Вместе с тем, чтобы показать значение этого поворота в жизни общества, недостаточно одной лишь апелляции к философским теориям — необходимо проверить его влияние на сам образ жизни людей. Для этого автор рассматривает «случай Майнонга». Тексты и эго-документы Алексиуса Майнонга анализируются на предмет обнаружения травмы времени, которую философ переживал с начала XX века, особенно после Первой мировой войны. Несмотря на то что он не оставил специальных трудов, посвященных времени, изучение биографии и некоторых произведений Майнонга показывает, что он вынужден был отвечать на экзистенциальный вызов времени, осмыслять свое место в нем и пытаться строить свою жизнь, ориентируясь на его запросы. В статье не только осуществляется реконструкция персонального опыта времени Майнонга, но и его обращение к проблеме этических ценностей интерпретируется в свете выдвинутой гипотезы о темпоральном повороте.

Предлагаемый полемический текст представляет собой попытку показать на примере одной недавней работы (статьи Зинаиды Сокулер в «Логосе») некоторую ограниченность набирающей обороты тенденции смотреть на «феномен человека» в основном сквозь моральные очки. Такой взгляд, как правило, сопровождается непониманием или неприятием опыта трагического, попыткой разместить жизнь человека и общества на одной плоскости. Эта позиция особенно губительна для понимания многих произведений художественной литературы, в которых видят главным образом поучение, наставление, мораль, поиск «художественных средств», демонстрирующих фальшь той или иной «установки». Подобная интенция неизбежно ведет к полному непониманию того, что говорит поэт в своем произведении. Наиболее показательным примером может служить отношение Пушкина-поэта и Пушкина-человека к чуме, как оно отразилось в его эпистолярном наследии, лирике и драматургии. Автор сосредоточивает свое внимание на интерпретации пушкинского «Пира во время чумы» и критике его истолкования Зинаидой Сокулер. Если Сокулер слышит в пушкинском тексте призыв «воспеть чуму» («Гимн чуме» Вальсингама) и его опровержение «художественными средствами» (появление священника и действие его слов на Вальсингама), то для автора «Гимн в честь чумы» остается относительно независимым, собственно пушкинским произведением внутри перевода сцены из трагедии Вильсона, выражающим мировоззренческие искания Пушкина в 1830 году. Этот гимн имеет совершенно иной смысл, чем видит в нем г-жа Сокулер, и этот смысл никак не затронут последующим действием трагедии. Пушкин не преподает нам полезного урока личной или общественной нравственности. Он дает больше — трагическую песнь, своей глубиной и пафосом не уступающую великим хорам «Агамемнона» и «Антигоны».