В статье рассматриваются генеалогия и метаморфозы концепта «неолиберализм» — одного из наиболее модных и распространенных понятий, активно используемых сегодня в самых различных социальных дисциплинах, от социологии, истории и географии до антропологии и гендерных исследований. Неолиберализм расценивается его критиками как самая успешная идеология во всей мировой истории. Утверждается, что он составляет смысл и суть современной эпохи и является истоком всех проблем сегодняшнего мира — неравенства, бедности, изменения климата, глобализации, финансовых кризисов, пандемии COVID-19 и т. д. В первой части анализируются уникальные черты бытования этого концепта: отсутствие живых «неолибералов», пейоративность, идеологическая асимметрия (присутствие только в лексиконе левых теоретиков), семантическая пустотность, безразмерность. Во второй части выделяются и рассматриваются пять различных исторических инкарнаций неолиберализма, от исходной, возникший в первые десятилетия XX века, до современной.
Неолиберализм 1 был рожден в 1920-е годы в Австрии усилиями марксистских и протонацистских авторов. У истоков Неолиберализма 2 стоял известный экономист и социолог Александр Рюстов, входивший в круг немецких ордолибералов. Неолиберализм 3 увидел свет в Латинской Америке в 1970-е годы, когда левые интеллектуалы стали обозначать так экономические реформы в Чили при Аугусто Пиночете. Неолиберализм 4 явился интеллектуальным детищем французского философа Мишеля Фуко, выбравшего этот термин в качестве родового понятия для всех школ «экономического» либерализма. Наконец из скрещения Неолиберализма 3 и Неолиберализма 4 появился современный Неолиберализм 5. В ходе этих метаморфоз «неолиберализм» не раз полностью менял смысл и оценочную окраску. Автор приходит к выводу, что данный концепт представляет собой ключевой элемент картины мира современных левых интеллектуалов, где он принимает вид безликого метафизического зла, распростершего крылья над всем человечеством и ведущего его от одной катастрофы к другой.

Статья представляет собой введение к блоку материалов международной научной конференции «Каламбуры, неологизмы, оговорки и сдвиги в русской культуре XVIII–XX веков», которая прошла на факультете свободных искусств и наук Санкт-Петербургского государственного университета 27–28 ноября 2020 года. Время ее проведения пришлось на промежуток между первой и второй волнами пандемии, когда сама возможность очной встречи докладчиков казалась исключительной. Статья открывается описанием специфики смешанного формата, в котором прошла конференция, после чего реконструируется ход дискуссии между ее участниками, существенно расширившей рамки исследования поставленной проблемы. Если первоначально планировалось сосредоточиться на русской культуре, ограничивая период рассмотрения поставленной проблемы временем петровских реформ вплоть до настоящего момента, по мере разворачивания дискуссии ее участники пришли к пониманию того, что русской специфики в данном проекте нет. Напротив, он гораздо более интересен и релевантен в широком, социокультурном контексте. Что касается временных рамок, они были сняты, чтобы предоставить возможность говорить об игре слова и образа, располагая возможностью прибегать к широким и достаточно неожиданным сопоставлениям и аналогиям.
Филологи, философы, культурные антропологи, историки, искусствоведы, специалисты по визуальным исследованиям (visual studies), истории и теории моды увидели в сравнительной типологии общее пространство диалога, в котором было возможно говорить о практиках игры слова и образа, а именно — о каламбурах, неологизмах, коммуникационных нарушениях и сдвигах. Удалось вычленить три концептуальных поля, в которых разворачивалась полемика: игра слов, игра представлений и игра значений.

Статья посвящена анализу речевой манеры главного героя повести Николая Гоголя «Шинель», которой Гоголь дает развернутую характеристику, отмечая склонность Акакия Акакиевича изъясняться «большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения». Гипотеза статьи состоит в том, что за манерой речи героя стоит некоторая концепция, которая носит не только лингвистический, но и политический характер. Последнее становится очевидным, если проследить эволюцию речи героя от слов «Это, право, того…» до «Секретари того… народ ненадежный…» Обоснование выдвинутой гипотезы опирается на две теоретические разработки. Первая из них — это исследование особенностей языка Мартина Хайдеггера, предпринятое Андреем Парибком в его статье «О философской оправданности хайдеггеровского обращения с языком» (Вопросы философии. 2018. № 11). Особый акцент в этой статье делается на той роли, которую в «Бытии и времени» играют слова, лишенные корневой основы (например, Inheit). Вторая концепция, используемая автором, — лингвистическая модель, предложенная Жилем Делёзом и Феликсом Гваттари в «Тысяче плато». В этой концепции речь предлагается понимать не на основе шифтеров, привязывающих ее к субъекту, но на основе тензоров, которые служат для выражения безличных аффектов, не сводимых к ego говорящего. Таким образом, непринужденная и свободная речевая манера самого Гоголя может быть рассмотрена как утопический идеал в отношении неспособности героя «Шинели» к речевой артикуляции своих мыслей. Однако сильной стороной речи Акакия Акакиевича выступает ее способность выразить тот аффект, который свидетельствует о принадлежности героя к множеству лиц, которые имеют «сильного врага» в образе «нашего северного мороза». Климат здесь выступает очевидной метафорой общественного порядка. Итак, лишенные значения частицы раскрывают свой потенциал, и речь Акакия Акакиевича из жалобного лепета превращается в грозное требование артикулировать свое желание в общезначимой форме.

В статье рассматриваются несколько эпизодов из жизни в Советском Союзе 1930-х годов — случаи политического преследования художников, фотографов, редакторов газет и работников типографий за нежелательные визуальные эффекты при публикации изображений политических лидеров и некоторых политически нейтральных изображений. Кроме того, в статье анализируются психологические механизмы «политически бдительного зрения». С определенного момента (который можно датировать 1937 годом), визуальные эффекты, которые до этого интерпретировались как случайные, а чаще всего оставались незамеченными, воспринимаются как намеренное вредительство: прядь волос на лбу коммунистического лидера, изображение букета цветов на тетради, узор, который образуют листья деревьев на фотографии.
В статье показано, что граница случайного и неслучайного, о которой идет речь, не произвольна. Как подчеркивал ещё Иммануил Кант, наше видение не является сугубо чувственным процессом схватывания и регистрации данных. Процесс зрения находится под сильным влиянием интеллекта и мышления, которые оформляют сырые чувственные данные в готовое восприятие. Продолжая мысль Канта, можно сказать, что физиологическое зрение инвестировано идеологией. Расхождения в восприятии одного предмета (в данном случае не метафорические, а физиологические) случаются не только между представителями разных эпох и культур, но и в восприятии одного и того же изображения людьми с разными идеологическими установками.

Проблеме книжной обложки исследователи (филологи, искусствоведы, историки литературы, дизайнеры) практически не уделяют внимания. Однако то, что в книге находится на самом виду, парадоксальным образом может оставаться невидимым — как для современников, так и для потомков. Иными словами, читатель/зритель/исследователь может даже не догадываться, что имеет дело с неким «шифром», «кодом», «секретом», «ребусом», «тайнописью». В статье продемонстрирован криптографический характер одной из подобных обложек, созданных Александром Родченко для сборника стихов Владимира Маяковского «НО. С» (М., 1928). Любого читателя сразу должна заинтриговать весьма явственная «странность» как обложки, так и заглавия этой книги. На титульном листе эта странность отчасти проясняется, ибо здесь заглавие снабжено подзаголовком: «НО. С: Новые стихи». Однако такая авторская «расшифровка» намеренно лукава и провокативна в силу заведомо безграмотного сокращения прилагательного. Примечательно, что эта книга открывается стихотворением с программным заглавием «Массам непонятно».
Мы можем с равными основаниями предположить, что поводом для обложки мог послужить как словесный каламбур, так и визуальный. То есть вопрос может быть поставлен так: чтó именно определило буквенную композицию обложки? Это мог быть некий визуальный артефакт, ставший источником для освоения в работе Родченко, и тогда сама графика обложки не случайна, а строго выстроена и обладает скрытой программой. Или же, напротив, узнаваемый конструктивистский стиль Родченко несет в данном случае только второстепенную и случайную пластическо-декоративную функцию, а весь неочевидный для публики смысл сконцентрирован только в заглавии, редуцированном до трех загадочных букв. Дешифровка обложки этой книги предпринята впервые, спустя 94 года после ее выхода в свет.

В статье рассматриваются основные модусы функционирования костюма как тропа в культурных текстах высокого и позднего сталинизма, прежде всего в публицистике и официальной литературе. Последовательные изменения в этих модусах прослеживаются через сдвиги вестиментарной семантики. Как показывает анализ текстов, каждому периоду истории сталинизма свойственен один доминирующий костюмный троп. В схематическом виде эволюция костюмной тропологии второй половины 1930-х — начала 1950-х годов следует по траектории: костюм как метафора достижений в период высокого сталинизма — костюм как метонимия социализма в период позднего сталинизма.
Аргументируется тезис о том, что историю сталинского дискурса моды можно и нужно рассматривать как отраслевое ответвление культурной политики, поскольку эволюция официальной модной риторики полностью подчинялась изменениям политической повестки, коррелируя с ними и формируя вестиментарную проекцию властного дискурса. Несмотря на существенные различия костюмной семантики в разные периоды сталинизма, обнаруживается единое аксиологическое основание костюма в сталинской культуре: сочетание государственной гордости и личной скромности. Также делается вывод о том, что в годы высокого и позднего сталинизма костюм и институт официальной «советской моды» функционировали в культуре по принципам социалистического реализма и были, по существу, одним из его ответвлений. Иными словами, костюм являлся не просто текстом, но соцреалистическим текстом сталинской культуры.

Во Владимире Соловьеве сочетались разные таланты и наклонности: философа и ерника, публициста и мистика, любителя непристойных шуток и софиолога, теолога и эксцентричного ньюсмейкера. Эта разнородность была свойственна столь многим мыслителям и художникам модернистской эпохи, что ее можно счесть модернистской версией цельности. Василий Розанов и Андрей Белый, Альфред Жарри и Аби Варбург, Вальтер Беньямин и Андре Бретон одновременно занимались несколькими художественными и научными практиками, преуспевая в разных культурных сферах. Франсуа Рабле, как и деятели Возрождения, тоже был известен широтой своих творческих возможностей. Учитывая, что для обоих, Соловьева и Рабле, игра была неотъемлемой частью интеллектуальной деятельности, сопоставление этих фигур может помочь понять Соловьева в полноте его проявлений, остраняя его привычный, сложившийся образ. Как один из классиков, если не основоположников русской философии, как один из ведущих деятелей русского религиозного ренессанса Соловьев бесспорно был и остается ключевой фигурой модернистской эпохи. При этом рядом с Франсуа Рабле его образ становится менее привычным и гораздо более правдоподобным. Мыслитель, известный современникам в том числе как непревзойденный оратор, чрезвычайно остроумный собеседник и неискоренимый пересмешник, предстает виртуозным писателем, переизобретавшим язык как индивидуальный творческий метод. Благодаря предпринятому в статье сопоставлению даже в программных своих произведениях — «Трех разговорах» и «Панмонголизме», — Соловьев предстает модернистским мыслителем, чья цельность опыта складывается из сочетания мистического опыта, языковой маэстрии, историософских прозрений и специфического, неиссякаемого юмора.

Специалисты, занимающиеся современной культурой, спорят о том, насколько существенным можно считать разрыв между «историческими» и «фикциональными» религиями, «серьезными» и «игровыми» эмоциями, испытываемыми их последователями, и самим восприятием реальности, стоящим за соответствующими онтологиями. Важно, однако, что любое новое религиозное сообщество вынуждено либо пользоваться уже существующими моделями социальных и ритуальных отношений (пускай и трансформируя при этом последние), либо создавать их заново или заимствовать из каких-то других — иногда очень отдаленных — контекстов. В этом смысле история постсоветских религиозных культур позволяет понять, какими именно были общественные и моральные ожидания и тревоги граждан бывшего Советского Союза в эпоху слома советской «символической вселенной».
В статье предпринимается анализ нескольких ключевых концептов, значимых для социального и морального воображения одного из современных российских религиозных движений — Церкви Последнего Завета — и заимствованных из поздней советской культуры. Подобные заимствования, подразумевающие более или менее заметные семантические сдвиги и вместе с тем сохранение отчасти стертых «шлейфов» значений, нередко позволяют достаточно отчетливо реконструировать культурные факторы и потребности, руководящие «изобретателями» новых религий. Исследование показывает, что социальная утопия Церкви Последнего Завета основана на концептах и образах советского детства брежневской поры, где литературная и кинематографическая сказка и педагогическая этика легко сопрягались с образом ядерного апокалипсиса и выживания в сожженном и отравленном радиацией мире.

«Одиссея» помещает «город киммерийских мужей» в непосредственном соседстве с царством мертвых — по ту сторону Океана, в области, которую никогда не освещают лучи солнца. Между тем греческие писатели называют тем же именем «киммерийцы» совершенно реальный, хотя и ненадолго задержавшийся на исторической сцене народ, который в VII веке до н. э. опустошал своими вторжениями Малую Азию и чье имя сходно звучит в ассирийских источниках (gimir/ gamir). Эта ситуация породила немало изобретательных, подчас диковинных ходов мысли в умах ученых — древних и нашего времени. Особенно влиятельными стали две идеи: согласно одной, киммерийцы являются самым северным народом, живущим в условиях полярной ночи; по другой, гомеровский образ сложился под влиянием сообщений о туманах, накрывающих берега черноморской Колхиды. Общей, однако, была тенденция игнорировать слова поэта о том, что корабль Одиссея помчит к царству мертвых северный ветер. Из них следовало, что загробный мир должен находиться на крайнем юге, и этот вывод, очевидно, казался ученым столь странным, что они предпочитали обходить вопрос молчанием.
В статье объясняется, что локализация царства мертвых в «Одиссее» восходит к бронзовому веку, что за ней стоит засвидетельствованное и в Дании, и в Индии представление о солнечном диске, светлом лишь с одной стороны, причем в «Одиссее» отразился особый вариант этого представления, пришедший, судя по всему, из Скандинавии. Что же касается совпадения — на деле, возможно, похожего звучания — имен вымышленного и реального народов, то это — игра случая, породившая множество игр ума.

Статья посвящена начальному этапу деятельности известного писателя, критика, литературоведа Зои Богулавской (вплоть до выхода замуж за поэта Андрея Вознесенского).
В работе используются уникальные, ранее не публиковавшиеся материалы из архива Богуславской: рукописи, документы, письма. В литературной деятельности Богуславской начального периода можно выделить трех писателей: Веру Панову, Леонида Леонова и Александра Корнейчука. Первая значительная работа Богуславской связана с изучением постановок пьес Корнейчука в московских театрах, затем следует книга о творчестве писателя Леонида Леонова и, в 1963 году, книга о произведениях Пановой.
В начальный период Богуславская выступает как литературный, театральный и кинокритик. Она печатается в крупнейших периодических изданиях того времени: «Литературной газете», «Советской культуре», «Литературе и жизни», «Огоньке», а также других газетах и журналах. В статье затрагивается ее взаимодействие с деятелями культуры середины XX века. Изучается ее становление как литератора. Важными формальными вехами в жизни Богуславской являются защита кандидатской диссертации в 1952 году и вступление в Союз писателей в 1960 году. Ее деятельность на начальном этапе многогранна и находит признание как в писательской среде, так и у читателя. К середине 1960-х годов заканчивается ее становление как литератора, складывается собственный стиль и манера письма. Венцом начального этапа в творчестве Богуславской становится книга о писательнице Пановой, а в жизни Богуславской появляется поэт Вознесенский.