Статья посвящена обсуждению творческого наследия отечественного философа, писателя, социолога Александра Зиновьева и приурочена к его 100-летнему юбилею. Директор Института философии, академик РАН Абдусалам Гусейнов, лично знавший Зиновьева и занимающийся его наследием, рассуждает о том влиянии, которое философ оказал на Россию, мир и отечественное интеллектуальное пространство. Гусейнов вспоминает, как познакомился с Зиновьевым, и делится своими сегодняшними ощущениями от этой встречи. Гусейнов говорит об огромном влиянии Зиновьева на интеллектуальную жизнь и общественное сознание России во второй половине ХХ — начале XXI века. Однако линии этого влияния скрыты, иногда они замалчиваются, и потому данный сюжет еще предстоит исследовать.
Особый акцент в интервью сделан на знаменитой формуле Зиновьева «Я есть суверенное государство». Комментируя ее философский и научно-социологический аспекты, Гусейнов отмечает, что свои философские взгляды Зиновьев вырабатывал именно для того, чтобы правильно жить, что придает актуальность его этике. Зиновьев берет за отправную точку поступок, а не норму, и движется от индивидуального к общему, а не наоборот, что характеризует его учение как «философию поступка». Гусейнов полагает, что взгляды и характер Зиновьева выросли из противоречия между коммунистическим идеалом и его реализацией в советском опыте. Здесь лежат истоки критики им реального коммунизма, а также желание самому стать идеальным коммунистом и воплотить в своем индивидуальном опыте коммунистический идеал, который невозможен в социальном опыте народа.

Статья посвящена исследованию рецепции наследия Александра Зиновьева (1922–2006). В своих работах мыслитель предлагал рассматривать наличный коммунистический строй как единственно доступную для анализа «реальность», которая сформировалась в конкретно-исторических условиях. С точки зрения философа, это позволяло глубже и адекватнее понять идеологизированный феномен, а также сделать общие выводы о закономерностях устройства общества. Автор статьи предпринимает попытку применить оригинальный подход философа к его собственному наследию: посмотреть на существование логической социологии и методологических принципов мыслителя как «реальность». Поскольку в широком смысле речь идет об идеях и интеллектуальном наследии, они функционируют по законам конвенциональной науки и культуры.
В случае с социогуманитарными дисциплинами, которые чаще всего обращаются к Зиновьеву, оказывается, что имеют место диаметрально противоположные оценки как идей самого Зиновьева, так и результатов тех, кто занимается их исследованием.
На практике рецепция идей философа противоречит тому, как он сам представлял себе судьбу своего проекта. Статья выделяет те аспекты в наследии философа, которые обуславливают такую «реальность» в качестве закономерности. К ним относятся формальные характеристики корпуса сочинений философа, риторическая стратегия позиционирования Зиновьева, его специфические методологические установки и, наконец, особенности его культуры мышления. В заключении автор делает вывод о том, какое будущее может быть у феномена Александра Зиновьева в пространстве отечественной культуры.

Статья посвящена прочтению раннего антиутопического романа Александра Зиновьева «Зияющие высоты» (1976) в оптике постфукианских исследований правительности (Governmentality Studies). Предварительно реконструируется социальная онтология романа: противостояние эгоистических социальных законов (социальности) и антисоциальности, основанной на моральном усилии индивидов сдерживать социальность. Это противостояние особенно остро в «массовом обществе», поэтому подход Зиновьева критически настроен к любому современному обществу. Место полной победы социальности — циническое общество Ибанска, места действия романа, а ибанский режим — его продолжение. Очерчиваются особенности подхода к власти в романе, обусловившие обращение к оптике исследований правительности. Раскрываются основные черты этой оптики и управления как руководства поведением. Приводятся аргументы в пользу того, что ибанская правительность может иметь отношение не только к советскому обществу, но и к иным обществам в прошлом и настоящем. Поэтому ее изучение может стать вкладом в исследование исторической онтологии нас самих.
Далее дается предварительный набросок устройства ибанской правительности с опорой на эссе Юна Эльстера о роли логических ловушек в устройстве ибанского режима. Обсуждаются основные диспозиции власти и их следствия, например, патологическая неэффективность, имитация работы, порочный круг недоверия. Разбираются конкретные техники управления, такие как донос, собрание, делегированное замалчивание, воспроизводимая властью модель субъекта как «посредственности». Все они основаны на признании автономии и использовании внутренних процессов общества, обусловленных действием социальности. С антисоциальностью связана возможность контрповедения, но для этого необходимо коллективное самопознание, инструментом которого и мыслил свой роман Зиновьев. В заключение намечается линия возможного исследования ибанской правительности как иронической критики позднесоветского внедрения кибернетики в управление.

Статья посвящена анализу предложенной Александром Зиновьевым в работах 1970-х — начала 1980-х годов парадоксальной концептуализации коммунизма как «буйства стихийных сил природы». В том варианте нелинейной истории, который разрабатывал Зиновьев, коммунистическое общество возникло исторически, но стало идеальным условием для проявления «вечных» и «естественных» коммунальных законов. Такое объяснение было направлено как против советологических вариантов теории тоталитаризма, так и против официального советского марксизма, согласно которому коммунизм — это всецело исторический феномен, диалектически вбирающий в себя все прогрессивные достижения прошлого. Однако, критикуя догматический советский марксизм, Зиновьев оказался парадоксально близок в своих построения к самому Марксу времен «Экономических рукописей 1857–1859 годов» (Grundrisse).
В Grundrisse коммунизм трактовался как результат преодоления множественных расколов естественного «полного тела» общества — расколов, возникших благодаря перверсивной активности капитализма.
Но если Маркс видел это вновь обретенное «полное тело» бесконечно производительным, то Зиновьев описывал коммунизм как абсолютную победу социального над экономическим. Экономически мотивированная конкуренция уступает место «невидимой руке» социальной привентации — основному инструменту «самоуправления» коммунальных джунглей. Эти самоуправляемые джунгли можно описать как эксцесс фукианской гувернаментальности — управление в реальном коммунизме не просто не исчезает (как того хотели марксистские теоретики), но становится всеобъемлющим и самореферентным. Правительность здесь — это не комбинация полицейской регламентации и либерального экономического невмешательства. Коммунистическая гувернаментальность приобретает абсолютный характер: свобода тут неотличима от полицейской опеки, а по-настоящему управлять можно только ничем не управляя.

Статья посвящена анализу предложенной Александром Зиновьевым в работах 1970-х — начала 1980-х годов парадоксальной концептуализации коммунизма как «буйства стихийных сил природы». В том варианте нелинейной истории, который разрабатывал Зиновьев, коммунистическое общество возникло исторически, но стало идеальным условием для проявления «вечных» и «естественных» коммунальных законов. Такое объяснение было направлено как против советологических вариантов теории тоталитаризма, так и против официального советского марксизма, согласно которому коммунизм — это всецело исторический феномен, диалектически вбирающий в себя все прогрессивные достижения прошлого. Однако, критикуя догматический советский марксизм, Зиновьев оказался парадоксально близок в своих построения к самому Марксу времен «Экономических рукописей 1857–1859 годов» (Grundrisse).
В Grundrisse коммунизм трактовался как результат преодоления множественных расколов естественного «полного тела» общества — расколов, возникших благодаря перверсивной активности капитализма.
Но если Маркс видел это вновь обретенное «полное тело» бесконечно производительным, то Зиновьев описывал коммунизм как абсолютную победу социального над экономическим. Экономически мотивированная конкуренция уступает место «невидимой руке» социальной привентации — основному инструменту «самоуправления» коммунальных джунглей. Эти самоуправляемые джунгли можно описать как эксцесс фукианской гувернаментальности — управление в реальном коммунизме не просто не исчезает (как того хотели марксистские теоретики), но становится всеобъемлющим и самореферентным. Правительность здесь — это не комбинация полицейской регламентации и либерального экономического невмешательства. Коммунистическая гувернаментальность приобретает абсолютный характер: свобода тут неотличима от полицейской опеки, а по-настоящему управлять можно только ничем не управляя.

Статья посвящена обсуждению зарубежными историками книги советского исследователя Бориса Поршнева «Народные восстания во Франции перед Фрондой (1623–1648)», вышедшей в 1948 году в СССР и получившей Сталинскую премию. Книга представляла собой ортодоксальномарксистский анализ истории народных движений во Франции в первой половине XVII века на основе широкой источниковой базы, включавшей как опубликованные материалы, так и документы архива канцлера Пьера Сегье, которые ранее не использовались исследователями. Рассмотрена история переводов книги Поршнева на разные европейские языки (в ГДР книга увидела свет в 1954 году, во Франциив 1963-м), воспроизведены оценки, которые давали монографии такие специалисты, как Фернан Бродель, Эммануэль Леруа Ладюри, Робер Мандру.
Французские историки (причем не только левые) в большинстве приняли книгу восторженно, найдя ее новаторской и отдав должное таланту автора и оригинальности привлеченных им источников. В то же время концепция Поршнева встретила воз-

ражения со стороны Ролана Мунье, который отверг ее марксистский схематизм. Впоследствии ученики Мунье уточнили многие аспекты темы народных движений во Франции, признав, однако, за Поршневым первенство в постановке самого вопроса. Несмотря на критику, интерес к монографии долго не ослабевал: в 1970-х годах наряду с новым французским изданием вышли итальянский и испанский переводы.
В статье показано, что характер рецепции книги Поршнева во Франции был отчасти обусловлен конкуренцией внутри профессионального сообщества историков. Охарактеризованы также основные векторы рецепции монографии в других странах Европы. В конечном счете авторитет Поршнева как первооткрывателя темы и публикатора важных источников не подлежит сомнению, но многие его положения были подвергнуты обоснованной критике. Анализ истории зарубежной рецепции творчества Поршнева помогает лучше понимать механизмы трансфера идей в мировой академической среде после Второй мировой войны.

Статья посвящена некоторым особенностям концептуального устройства и контекста пострепрезентационной картографии, связанным с критическими исследованиями науки и техники (STS). Предварительно обсуждается место STS в публичной репрезентации науки. Несмотря на бурное развитие и актуальность проблематизаций, подходов и результатов этого поля, они почти не влияют на публичную репрезентацию науки и естественнонаучной картины мира. Более того, эти исследования вызывают сопротивление, что ярко проявилось в «научных войнах» между учеными и исследователями науки и продолжает проявляться в подобных конфликтах и дискуссиях. Наглядным воплощением этого вытеснения STS служит практически полное отсутствие его нарративов в музеях и центрах науки и техники. Между тем проблематизации, предлагаемые этим исследовательским полем, ведут к существенному изменению не только содержания распространенных представлений об устройстве современного мира, но и концептуальной формы такого представления, например, «картины мира» или «карты». В открываемом исследователями науки и техники разнородном пространстве они оказываются эффектами социотехнических практик, как и их предпосылки, а именно оппозиции природы и культуры, материи и значения, репрезентации и репрезентируемого и т. д.
Кратко излагается идея обобщенного критического подхода, ярким примером которого выступает акторно-сетевая теория. Этот подход позволяет прослеживать траектории онтологического конструирования этих оппозиций, а также научных фактов и техники. Показывается его сходство с деконструкцией Жака Деррида и современными постгуманистическими проектами нового материализма. Далее работа этой идеи прослеживается на материале проектов пострепрезентационной картографии, смещающей внимание с проблематики карты как репрезентации на исследование практик создания и использования карт. Исследователи показывают вторичность репрезентационной функции карты по отношению к ее навигационной функции, тематизируя способы существования и становления карты в гетерогенных сетях социотехнических практик. В заключение высказывается предположение, что практика и идея навигации могут указать путь к формированию навигационных установок в качестве альтернативы тотализирующим картинам мира.

Картографичность человеческого мышления и действия — одна из существенных признаков человеческих онтологий. Картографирование можно рассматривать как одну из базовых онтологических моделей воображения, сформировавшихся в ходе человеческой эволюции и способствовавших освоению человеком земного пространства. Всякое картографирование может быть основой как детерриторизации, так ретерриторизации отдельных людей и человеческих сообществ. Феноменологии различных телесностей создают возможности для построения как имманентных картографий, ориентированных на выявление дифференциаций земного пространства в контексте множественных онтологий, так и трансцендентных картографий, направленных на формирование единой онтологической реальности. Картографические дискурсы как таковые являются феноменологическим «мостиком» между телесностями и планетарностями. Языки отдельных картографий формируют разнообразные пространства плоских онтологий. Ускоряющееся мультиплицирование «плоских» онтик демонстрирует непосредственное феноменологическое сращивание близкого и отдаленного в картоонтографии — динамичных техноассамбляжах, превращающих уникальность телесных геоонтологий в множественности несовпадающих друг с другом планетарностей. Постгуманитарный дискурс предполагает множественность контингентных событий, формирующих собственные сопространственные картографии воображения. В рамках геокосмографического воображения карты и картографии — контингентные ассамбляжи, результирующие процессуальные становления плоских онтологий. Транспланетарность является существенным онтологическим условием формирования картографических ассамбляжей. Картографический ассамбляж предполагает множественность контингентных сопространственностей, не корреспондирующих друг с другом, но оставляющих потенциальные возможности построения новых картографий воображения в фиксируемых онтологических разрывах. Сущность земного картографирования заключается в металокализации множественных симультанных планетарностей.

В статье изучаются различные версии локализации Гипербореи, существовавшие в античности и дошедшие до Средневековья и Нового времени. Географические знания древних греков и римлян рассматриваются в связи с их мифологическими, религиозными, философскими воззрениями. Автор выделяет две основных версии относительно дислокации Гипербореи — северо-восточную («скифскую») и западную. Первая основывалась на сообщениях из «Аримаспеи» Аристея Проконесского, переданных в основном Геродотом; ее придерживались Гелланик, Помпоний Мела, Плиний Старший. Вторая восходит к Пиндару, представлявшему гиперборейцев как «антискифов»; ее придерживались Гекатей Абдерский, Псевдо-Аполлодор и др.
Автор отмечает, что в поздней античности и в Средние века в европейской картографии господствовали топонимика и географические парадигмы, восходящие к Птолемею, а понятие «гиперборейский» использовалось преимущественно как поэтический синоним слова «северный». С IX по XVI век эпитет «гиперборейцы» относился по большей части к русскому народу. Лишь с открытием Московской Руси для европейских исследователей и негоциантов, с выходом записок о России Матвея Меховского и Сигизмунда фон Герберштейна «гиперборейская» топонимика начинает заменяться на картах русскими названиями. В заключении статьи автор обращается к теме поиска гипотетического северного континента, предпринятого в XVXVI веках. Его описания, восходящие к утраченной книге «Счастливое открытие» (XIV век), создали целую картографическую традицию, поддержанную Мартином Бехаймом, Йоханнесом Рюйшем, Оронцием Финеусом, Герардом Меркатором, Абрахамом Ортелием, и дали новую жизнь гиперборейской метафорике. Эмпирических доказательств существования северного материка, однако, не нашлось, и к середине XVII века ледовитый континент «растаял» уже на большинстве карт.

Карта — мощная культурная и эпистемологическая метафора; проведена деметафоризация. Рассматривается карта в общем смысле, но в основном на материале географических карт — сплошное означенное масштабированное изображение некоторого денотативного пространства. От внекатегориальных снимков (аэрокосмические etc) карту принципиально отличает категориальный характер. Карта — категоризованное изображение, каждому ее фрагменту соответствуют понятия. Предмет и явный денотат классической карты — земная поверхность. От модных «карт предметных областей», многих видов компьютерной графики и иных визуализаций карту отличает сплошность и изображаемого (денотативного) пространства и самого пространства карты и обязательность масштаба картографического изображения. Несомненно, будучи изображением, данным визуальной апперцепции, карта редко целиком копирующеиконична. Это важный и распространенный массовый вариант карт; но всякая карта содержит изобразительно-иконический компонент как адресный слой, обеспечивающий денотативную узнаваемость; иконичность и узнаваемость — не синонимы. В центре статьи тематические специальные географические карты, им дана общая интерпретация; они принципиально используют цвет. Основа работы — интроспекция и рефлексия собственного опыта картографа-составителя и пользователя карт, опыт чтения ландшафта по карте / чтения карты по ландшафту в познавательных путешествиях, методологические штудии на базе теоретической географии, семиотики и теории классификации. Не обзор и не критика литературы. Основная задача работы — уточнение эпистемологического, семиотического и культурного статуса карты.

Статья посвящена проблематике цифрового общества и его концептуальным параметрам в дискурсах постгуманизма. История цифрового общества связывается с концепциями постиндустриализма, постмодернизма, а также позднего постмодернизма, что позволяет проследить концептуальную эволюцию понятия. Актуальное состояние социальной теории следует обозначить термином «поздний постмодернизм», что отражается и на концептуализации цифрового общества. Наибольший интерес среди дискурсов позднего постмодернизма представляет постгуманизм. С этим термином связано несколько методологических проблем, которые авторы попытались разрешить. Исходя из самого названия, постгуманизм пытается схватить нечто «за» и «после» человека, тем самым выходя и расширяя проблематику человеческого. Однако разные исследователи вкладывают в это понятие зачастую противоположные смыслы и идеи. Тем не менее, антропоцентризм Нового времени сменяется иными проектами, децентрализующими или растворяющими человеческий субъект. Возникают и оппонирующие им течения, стремящиеся к еще большей радикализации человеческих потенций.
Авторы разделяют спектр дискурсов постгуманизма по антропологическому (гуманистическому) параметру на следующие направления: антигуманизм, фиксирующий несостоятельность человека перед лицом новейших технологий, природы, Внешнего и т. д.; постантропоцентризм (постгуманизм в узком смысле), децентрализующий человеческую субъектность, помещающий человека в плоское онтологическое пространство, упраздняя при этом бинарность категорий человеческого и нечеловеческого, живого и неживого и пр.; трансгуманизм, развивающий гуманистический и антропоцентричный тренд с учетом новейших научно-технических разработок и их потенциала. Кроме обозначенных есть и другие самостоятельные течения, противопоставляющие себя классическому гуманизму и антропоцентризму, которые нельзя однозначно отнести к какому-либо из направлений.

Сопоставление художественных образов из книг «Тарзан, приемыш обезьян» Эдгара Берроуза и «Голый завтрак» Уильяма Берроуза позволяет вывести принцип «сверхобезьяны» как своего рода структурную противоположность «сверхчеловека» Ницше, а также на материале «Голого завтрака» продемонстрировать, как этот принцип действует в современном обществе, подспудно модифицируя его темпорально-антропологические основания. Для решения этой задачи в статье анализируется взаимообратимость наркотической зависимости, сексуальности, власти и клинической медицины на уровне гиперхаоса. Сверхчеловек является в человеческом обществе только затем, чтобы совершить подвиг и исчезнуть, обеспечивая тем самым функционирование системы нравственных идеалов.

В противоположность ему сверхобезьяна не является и не исчезает, но укореняется на трансфеноменальном уровне. Она использует социальные институты, главным из которых следует считать человеческую плоть, чтобы затормозить время и вытеснить творческий синтез, определяю-

щий человека как вид, подменяя его механизмами дегуманизации и деперсонификации. Превращая человека в безвольную питательную среду, не приобщённую более ни к логосу, ни к полу, сверхобезьяна заселяет заново отформатированный гомогенный мир представителями своего галлюцинаторного бестиария: обезьянами, комарами, жуками, змеями, рыбами, многоножками и их промежуточными формами, доселе не существовавшими в природе.
Раскрывая в образе сверхобезьяны подмену трансцендентальных оснований самой человечности, автор вступает в дискуссию с некоторыми направлениями современной мысли последних лет, среди которых философии искусственного интеллекта и нового материализма, радикальные формы темной антропологии и метафизика высших приматов. Вместе с тем, принцип сверхобезьяны может быть использован в качестве инструмента литературоведческого анализа главной книги Уильяма Берроуза, считающейся одной из самых сложных в авангардистской литературе ХХ века.