В свободном диалоге социолог и философ с разных позиций (микросоциология vs постмарксизм) нащупывают новые явления в сфере досуга и ищут язык для их адекватного описания. В чем разница между праздностью и досугом? Как они соотносятся друг с другом с точки зрения «разрешенности» и социального одобрения? Каковы их темпоральные характеристики? Являются ли темпоральные параметры фактором принуждения и как они меняются с «концом гудка», с возвращением в тип социального времени, характеризующийся интенсивным взаимопроникновением рабочего и свободного времени? Каково темпоральное принуждение в режиме forced leisure, который завтра станет острой проблемой? Какие типы индивидуального и коллективного наполнения свободного времени одобряются обществом? Как будет происходить «рефрейминг» досуга в «новую занятость»? Вероятны дальнейшие сдвиги во взаимоотносительном статусе досуга и труда, в их конкуренции как «поставщиков смысла». При растущей важности выбора досуга (более свободного, чем выбор работы) какими будут новые формы принуждения/отчуждения, а также темпоральность этого выбора (совмещение многих видов, быстрое их чередование)? Возможно, логика габитусов, как присущая индустриальному модерну, сменится иной, более гибкой и «всеядной». Многие из затронутых в дискуссии тем звучали ранее в контексте «базового безусловного дохода», но это далеко не единственная возможная перспектива. В любом случае необходимо обновлять язык описания и анализа: вероятно, продуктивным будет другой, не экономикоцентричный и не чисто марксистский словарь, а такой, который учитывает разнообразие «темпоральных регламентов», «принудительных синхронизаций», «фреймирующих сигналов» и т. д.

В статье анализируются концептуальные и исторические предпосылки перехода от классической теории праздности к современным исследованиям досуга. Центральный вопрос работы в том, какие «дискуссионные» и «фактические» реалии оказали наибольшее влияние на формирование новой повестки исследований. В первой части статьи производится реконструкция вебленовской концептуализации праздного класса, связанной с наличием большого объема свободного времени, определенными типами досуга, демонстративным потреблением результатов производительного труда и социально-экономической состоятельностью представителя некоторой группы, которая закреплялась за ним в результате следования нормам «престижного» образа жизни. Показано, почему фокусировка на устойчивых, воспроизводимых паттернах поведения высшего сословия оказалась нечувствительной к различению новых досуговых практик, а также стратификационной диффузии праздности. Автор описывает три экзогенных фактора, определивших отказ от традиционного понимания праздности в социальных науках: преобразование темпоральной структуры работы и отдыха в результате масштабного распространения цифровых технологий; размывание границ между рабочей и досуговой зонами; трансформация ресурсов хозяйственных взаимодействий и системы конвертации различных типов капиталов на рынке труда. Изменение базовых критериев праздного образа жизни позволило проблематизировать исходные интуиции Веблена и привело к появлению новых дисциплинарных коалиций. В заключение рассматривается проблема описания современного праздного класса: исследуется вопрос о том, является ли возникновение альтернативных досуговых практик достаточным основанием для выделения новых праздных групп и что является необходимым условием для социологической «переборки» теории праздности.

В статье анализируется влияние современной автоматизации на трансформацию форм занятости. Недавние прорывы в области искусственного интеллекта (ИИ) позволяют автоматизировать выполнение нестандартных умственных задач. В начале статьи прослеживается траектория развития ИИ: классические алгоритмы требовали создания герметичной среды, а современные — обучаются работать в условиях человеческого беспорядка. Проводится различение субститутивной и супплементарной автоматизаций. Для первой характерна полная замена человеческого труда машинным, вторая работает по логике замещения части профессиональных функций. Новому типу ИИ соответствует логика супплементации. Анализируя супплементарную автоматизацию, авторы обращаются к драматургическому подходу Ирвинга Гофмана: любую профессию можно разделить на невидимые рутины, которые составляют ее основное содержание, и драматическую реализацию, которая делает профессию социально видимой. В статье демонстрируется, что в (анти)утопических образах автоматизации профессии редуцируются к их видимым элементам, что не отражает логику супплементарной автоматизации. В противовес этому доказывается, что мишенью современной автоматизации становятся не социально видимые элементы профессий, а невидимая рутинная работа. В заключительном разделе авторы развивают модель, которая учитывает невидимые профессиональные рутины.

Глобализация и космополитизм досуговых социальных сетей рассматривается через призму метафоры парков в городах мира. Такой подход способствует созданию более инклюзивной экологической среды для общественных досуговых пространств путем стирания традиционных граней между парком и городом. В статье используется метафора глобальных городов, подчеркивающая иерархичность цифровых досуговых сетей. Эти глобальные города служат командными центрами и точками концентрации работников, занятых в промышленности, творческих и досуговых сферах, других привилегированных групп населения, но также и временных работников и мигрантов. Аналогичным образом не все сайты социальных сетей имеют одинаковую силу и влияние. Хотя новые информационные и коммуникационные технологии размывают границы между реальностью и фантазией, реальностью и виртуальностью, не следует забывать о том, что большая часть населения мира проживает в доцифровом мире и выступает невидимой публикой, каким-то образом ускользающей от вездесущих, казалось бы, баз данных. Бедным и сельским местностям, феноменам преступности и перверсии уделяется мало внимания в дискурсе о глобализации интернета и его досугового двойника — досуговых соцсетей. На языке избранной нами метафоры это равносильно тому, чтобы исследовать город, не обращая внимания на его трущобы, в которых часто проживает, работает и играет половина их жителей. Применяя в статье диалектико-метафорический подход, мы надеемся обогатить концептуализацию города и парка, досуга и труда, виртуального и материального, вовлекая в анализ маргинальные и более разнообразные слои населения.

Статья представляет собой переработанный материал встречи с Джорджо Агамбеном, приуроченной к выходу русского перевода книги «Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления». В ходе дискуссии с автором обсуждались причины и условия оформления власти на Западе как ойкономии; раннехристианские истоки современного господства экономики и управления во всех сферах общественной жизни; определенность современной власти; возможность политики и ее связи с бездеятельностью, диспозитивами и процессами дезактивации. Археологическое исследование феномена власти позволяет утверждать, что в его современных формах он не исчерпывается управлением, но характеризуется также понятием «славы» — церемониальных, литургических и славословных аспектов, которые мы привыкли рассматривать как рудименты прошлого, тогда как они по сей день сохраняют свое влияние. Власть в форме управления переносит акцент на действие, которое обнаруживает свою безосновность, коренным образом обновляя представления о связи экономики и политики. В свою очередь, безосновность праксиса требует концептуализации воли, понятой как диспозитив, что ставит вопрос об адекватных стратегиях выстраивания отношений между субъектом и властью как условия самой возможности политического. Дезактивация, профанация и бездеятельность служат той оптикой, с помощью которой раскрываются потенции политического, поэтического, экономического и человеческого.

В статье рассматривается, как значения понятий, репрезентирующих сферу отдыха и свободного времени, меняются на протяжении второй половины XIX — начала XX века. Автор подчеркивает, что в ходе ускорявшегося промышленного развития произошло разграничение сфер труда и отдыха, увеличение свободного времени, расширение сферы досуга. Городской досуг стал отдельной сферой деятельности, ассоциирующейся с потреблением. Коммерциализация досуга, ослабление социального контроля над ним, формирование индустрии развлечений изменили качество досуга, способствовали его индивидуализации, стиранию социальных и сословных различий в сфере отдыха, быстрой трансляции форм досуга и досуговых поведенческих моделей «сверху вниз», из высших слоев в низшие. Изменения социальной и культурной функции досуга, трансформация системы представлений о нем отразились в постепенном изменении значений понятий, связанных с отдыхом, в толковых словарях Даля (1860-х годов и в более поздних редакциях), Академии наук (1890-х годов) и Ушакова (подготовленном в первые годы советской власти и изданном в 1930-е годы) и произведениях художественной литературы второй половины XIX — начала XX века. Трансформация значений таких слов, как «досуг», «праздный», «безделье» и производных, свидетельствует о постепенном стирании противопоставления труда и отдыха, об индивидуализации досуга и выходе его за пределы нераздельного коллективного процесса чередования труда и отдыха, о значительной корректировке негативных коннотаций, связанных с понятиями «праздность» и «безделье».

Образы свободного времени используются сегодня, чтобы создать видимость преодоления отчужденного труда. Благодаря этому эксплуатация работника, занятого непрерывной «самореализацией», становится более эффективной. Свободное время становится фетишем — способом продуктивного задействования жизненных сил субъекта на основе различных сценариев мнимого наслаждения досугом. Но возможна ли дефетишизация свободного времени, и если да, то как ее следует мыслить? В поисках ответа автор продолжает дискуссию об акрасии, поднятую в статье Михаила Маяцкого «Освобождение от труда, безусловное пособие и глупая воля» (Логос. 2015. Том 25. No 3). В ней высказано обоснованное опасение, что возможной реакцией современного «постницшеанского» человека на «дар безусловной свободы» будет иррациональное желание испытать границы даруемого блага, чтобы в итоге, по словам Достоевского, «по своей глупой воле пожить». В ответ на это опасение выдвигается гипотеза, что интенция подобного «акратического бунта» изначально заложена как раз в той фетишистской логике, которой подчинены как сегодняшние представления о свободном времени, так и дискуссии о безусловном пособии. Акратическая реакция — форма фантазматического отыгрывания болезненного подозрения, что расплатой за реализацию освободительных проектов станут новые формы несвободы. Корни этой ситуации — в исторически сложившейся форме экономического устройства, основанного на представлении о чрезвычайной ситуации. Такое понимание «диспозитива экономики», знакомое нам сегодня по работам Джорджо Агамбена, заложено уже у Ксенофонта, а указание на его господствующую позицию в современном экономическом мышлении можно найти в критике постулатов «субъективной школы», развернутой в работах Николая Зибера (1844– 1888). Поскольку экономика в рамках такого диспозитива приобретает сакральный характер, акрасию можно сравнить с кощунственным посягательством на ее пределы. Но реальным, а не воображаемым вызовом любой форме священнодействия жрецов капитализма, полагает Агамбен, может быть только операция профанации.

В статье высказывается предположение о композиции эссе Мишеля де Монтеня «Опыты». Вопрос о том, что объединяет тематически разнородные размышления автора, ход которых непредсказуем, а выводы зачастую противоречат друг другу, неоднократно обсуждался специалистами по Монтеню и исследователями, занимающимися интеллектуальной историей Ренессанса. Произвольность рассуждений — способ, с помощью которого на протяжении многих лет Монтень создавал автопортрет. Спонтанный ход мысли есть существо портретируемого героя и метод реализации этого небывалого для своего времени и едва ли превзойденного впоследствии литературного эксперимента. Монтень неоднократно рассуждает о свободе размышления, ставя ее во главу угла своей книги. На основе этих рассуждений предпринимались разные попытки интерпретировать беспорядочность как композиционную систему «Опытов». Согласно одному из толкований, спонтанность дигрессий и открытость текста к разным философским идеям есть проявление принципов varietas и distinguo, осмысляемых Монтенем в контексте современной ему философии Возрождения. Согласно другой точке зрения, «Опыты» построены на риторике юридического комментария эпохи Ренессанса. Есть интерпретация книги Монтеня как репрезентации sprezzatura — намеренной небрежности, подчеркивающей эстетический характер подобного письма. В данной статье существующие толкования дополняются новым. В его основе лежит понятие праздности, которому Монтень придавал важное значение, ценя роль otium’а в древнеримской культуре и понимая досуг как внутреннюю духовную работу самопознания. Праздность, дающая возможность быть предоставленным самому себе, — идеальная форма и практика свободы мысли в изоморфности письма, жизни и действительности, которым, по Монтеню, присуще одно общее свойство — тотальное непостоянство. Сократическое самопознание, скептицизм в традициях Пиррона и Секста Эмпирика, отторжение условностей риторической традиции по аналогии с антириторической позицией Сенеки, будучи поставлены на службу праздности, сделали возможным интеллектуальный и литературный эксперимент, воплощенный в «Опытах» Монтеня.

Статья посвящена влиянию английской культуры на развитие досуга в России на примере спортивного рыболовства. Работа опирается на материалы отечественной и зарубежной рыболовной периодики и неопубликованные источники, связанные с деятельностью таких популяризаторов спортивного ужения в России, как Павел Черкасов, Анатолий Шеманский, Николай Либерих и др. Автор исследует досуговые модели и практики с использованием методологии «новой культурной истории», обращающейся к проблеме досуга, и культурной антропологии, включающей в себя историю повседневности, в центре внимания которой находятся повседневные дискурсы и практики. Автор показывает, что английское влияние на любительское рыболовство в России не сводилось к распространению снастей и способов ловли. Речь шла и о культуре рыболовства, определенном стиле, поведении и даже одежде. В период институциализации этого увлечения в середине XIX — начале XX века вторжение современных английских спортивных снастей в досуговый ландшафт не было безболезненным. Противники «английской снасти», под которой подразумевалось современное удилище, обычно телескопическое тростниковое с инерционной («ноттингемской») катушкой, подчас представляли ее артефактом — буквальным воплощением дискриминации, попыткой одних удильщиков утвердить свое превосходство над другими. По их мнению, «английская снасть» — дань моде и «технический хлам», полезный лишь в некоторых условиях. Ее сторонники, в свою очередь, видели себя участниками важного инновационного процесса, поборниками прогресса и авангардом рыболовного сообщества. Они же стремились четко отграничить любительское ужение от спортивного, понимая под последним исключительно спиннинг и нахлыст.

Статья посвящена изменениям в репрезентации труда в советском искусстве, преимущественно живописи, 1940-х — начала 1960-х годов. Автор доказывает, что в 1940-е годы, в период окончательного формирования сталинского соцреализма, изменяется идеологический характер отражения труда в советском искусстве. Труд интерпретируется не с точки зрения усилия, подвига и тому подобных активистских качеств, но с точки зрения отдыха от труда, или «перекура» — сленгового термина для обозначения паузы в работе, соответствующего английскому «перерыву на кофе». В дальнейшем, в период культурных реформ Хрущева, героика труда уже не возвращается в советское искусство. Ее заменяет понимание труда как «претерпевания».

Статья посвящена исследованию феномена лени и начинается с анализа оппозиции лень/польза. Польза, как и благо, отсылает в первую очередь к труду. Оппозиция лень/труд занимает центральное место в романе Ивана Гончарова «Обломов» (1859), отмечающем радикальную смену феодальной формации на капиталистическую. Два главных героя романа, Илья Ильич Обломов и Андрей Иванович Штольц, на первый взгляд, олицетворяют собой конфликт лени и труда. Автор статьи подвергает эту оппозицию деконструкции. К примеру, для Казимира Малевича сознательному труду подлежит бессознательная лень, которая обретает у него статус Матери Совершенства. Через анализ латинских понятий otium и negotium автор приходит к идее диалектичности труда и его другого. Иначе говоря, лень — неотъемлемая оборотная сторона труда. Неслучайно жители Обломовки считают лень своим долгом. Так лень обретает этическое измерение и в качестве такового оказывает сопротивление новому порядку капитализации времени, включая будущее массмедийное информационное общество. В последней части статьи автор обращается к идеям поэта и художника Анатолия Перегуда, проведшего большую часть своей жизни в психиатрической больнице с диагнозом «шизофрения». Согласно его идеям, псевдоним Ленина указывал на принципиальное место лени в коммунистическом проекте, хотя сам Ленин видел в образе Обломова принципиальное препятствие на пути реализации своего проекта.

Лень, досуг и свободное время объединяет то, что они противоположны труду, связаны с его приостановкой, прерыванием. Статья предлагает разобраться в сложном и актуальном вопросе соотношения лени и труда, отталкиваясь от художественной провокации Казимира Малевича «Лень как действительная истина человечества» (1921). Лень переосмысляется Малевичем как благодать, смысл и эквивалент труда, как то, что не только избавляет от каторги труда, но ведет к покою и возвращает к Богу. Автор предлагает прочитать и сопоставить апологетику лени Малевича с идеями раннего Карла Маркса с его акцентом на проблеме свободы человека и снятии отчуждения в новом обществе и Поля Лафарга, который рекомендовал рабочим бороться не за право на труд, а за право на лень. Сопоставление с Марксом и Лафаргом помогает обнаружить принципиальный недостаток новой социалистической системы трудовых подвигов, которая сохраняла эксплуатацию с той разницей, что труд присваивал не капиталист, а государство. Высказывание Малевича сближается с прозрениями Джона Мейнарда Кейнса относительно того, что наука и техника помогут решить экономическую проблему и человечество сможет вступить в век праздности и изобилия. Актуализировать современное понимание соотношения труда и лени помогают философские размышления Джорджо Агамбена. В этом контексте лень и праздность становятся необходимым элементом осмысленного труда. Способность лениться, отказываться, не делать, тянуть или приостанавливать выполнение становится sine qua non творческого труда, достойного свободного человека.

В статье рассматривается влияние дискурсов праздности и питания на формирование «производственного искусства» в социально-политическом контексте революционного Петрограда. Показано, что этот процесс был вписан в политические, социальные и идеологические городские контексты. Футуристы, находившиеся в эпицентре петроградской политики периода Гражданской войны (1918–1921), были хорошо знакомы с обоими вышеназванными дискурсами. Праздность старого искусства противопоставлялась ими самоотверженному труду «художника-пролетария» наравне с людьми «традиционных» рабочих профессий. А завоевание «права на существование» становилось важнейшей целью в голодающем городе с доминирующей идеологией радикального уравнительного коммунизма. Автор предлагает отойти от господствующего в литературе подхода, связывающего художественную мысль футуристов с советской идеологией в ее абстрактном, общем понимании, рассмотрев ранние производственнические тексты в их ближайшем социальном и политическом контекстах. Основные концепции производственного искусства («художник-пролетарий», «творческий труд» и т. д.), как демонстрируется в статье, находились в русле ключевых тенденций политики «красного Петрограда». Футуристы не только заимствовали популярное понятие «коммуны» для своей основной газеты, но и работали с комитетами деревенской бедноты, органами снабжения и распределения, а также вели активную деятельность в рамках самого отдела искусств Наркомпроса. В этих условиях создавалась теория «производственного искусства». Индивидуалистический протест, «эстетический террор» дореволюционного футуризма нужно было переосмыслить, а на его основе разработать меры государственной политики. Жесткий социально-экономический контекст военного коммунизма подталкивал художников к переосмыслению собственной роли в «грядущей коммуне». Дальнейшее развитие этих идей привело к появлению конструктивистского движения и сильно повлияло на крайне разнообразные течения внутри «левого искусства» 1920-х годов.