В статье реализуются предварительные подходы к анализу современной эпохи извращения и к соответствующим ей трансформациям в сфере коммуникации. Широкомасштабное внедрение и распространение виртуальных социальных сетей устанавливают неявные коммуникативные протоколы и синтаксисы, детерминирующие как сами акты коммуникации, так и частичные репрезентации ее агентов. Аналитическое проявление этих синтаксисов, описание их глубинных кодов, способов построения и дескриптивных доминант позволяют соотнести современные формы коммуникации с новым, активно формирующимся социальным порядком, условно названным автором эпохой извращения. Данная «культурная психодиагностика» опирается как на психоаналитический, так и на философский подходы, что позволяет сформировать, с одной стороны, более адекватный предмету аналитический инструментарий, а с другой — в этом перекрестном взаимодействии открыть «молчащие» элементарные структуры, «поселившиеся» в современных технологиях и ответственные за системное насилие последних.

Статья посвящена систематическому изложению концепции субъекта, разработанной в рамках психоаналитической теории Жака Лакана. Последовательно и в предельно доступной форме разбираются аспекты человеческой субъективности в каждом из трех лакановских регистров: воображаемом, символическом, реальном. В воображаемом регистре субъект представлен своим эго, которое парадоксальным образом оказывается «объектом внутри субъекта». В символическом регистре субъект оказывается подмененным означающими, представляющими его/ее в пространстве языка, закона, культуры. Показывается, что идентичность — это не то, что выражает сущность субъекта, но, наоборот, то, что его/ее от этой сущности отчуждает. Наконец, в реальном регистре субъект, собственно, и обретает непосредственно субъективное измерение, но проявляется это лишь в его ускользании от тех определенностей, через которые он ухватывается в воображаемом и символическом регистрах. Этот анализ позволяет проблематизировать те упрощенные, «наивные» представления о субъективности, которые лежат, в частности, в основе социологических исследований современных верующих. Автор показывает, что подходы, широко распространенные в позитивистской социологии (религии), для своей корректной интерпретации нуждаются в гораздо более сложной теории субъекта (например, лакановской). Игнорирование многомерности субъекта, отказ от анализа того, к какому именно регистру субъективности относятся те или иные высказывания респондентов, приводят к тому, что результаты исследований «подвисают», запутываются в «парадоксах», хорошо видных на примере количественных исследований в религиозной сфере (в России). Концепция «викарной религии» Грейс Дэйви используется в качестве положительного примера внимания со стороны социологов к человеческой сложности.

В статье проблематизируются отношения теории и практики в психоанализе. Парадокс этих отношений заключается в том, что, с одной стороны, они, как показывает автор вслед за Зигмундом Фрейдом и Жаком Лаканом, в психоанализе неразрывны, так что можно говорить, скорее, о практической теории или о теоретической практике; с другой же стороны, между теорией и практикой обнаруживается разрыв, который, согласно Славою Жижеку, необходимо поддерживать как непреложное условие действенности психоанализа. Автор считает, что деконструктивный подход к теории-практике и подход через поддержание разрыва не столько противоречат друг другу, сколько друг друга восполняют. Теоретичность аналитической практики поддерживается не только ее укорененностью в символическом порядке, при этом обращенном не на самого себя, а на возможные «тектонические» сдвиги в порядке реального, но необходимостью подвергать постоянной критике как миражи воображаемых ловушек, так и связанные с ними непосредственно паранойяльные основания познания как таковые. Именно бдительность в отношении собственной позиции аналитика как этической позиции не-знающего позволяет заниматься психоанализом как теоретической практикой. В терминах теории четырех дискурсов Лакана психоаналитический дискурс оказывается буквально противоположным дискурсу университетскому (бюрократическому, позитивистскому, господскому), тому, который строится на идее прироста знания и его эффективности. Иными словами, в качестве практической теории психоанализ строится на росте не-знания. Лакан, утверждая психоаналитическую позицию на путях ученого незнания, разумеется, ссылается на ignorantia docta Николая Кузанского, подчеркивая при этом, что docta в аналитическом дискурсе — не научное знание, а та формальная позиция, которая создает условия для теоретической практики.

Распространение фрейдовского учения с самого начала вызывало беспокойство в среде клиницистов, проводящих лечение неврозов и душевных расстройств, включая также тех из них, кто на словах выражал готовность за Фрейдом последовать. Наиболее распространенной тактикой с их стороны было декларативное признание ценности фрейдовского аппарата и в то же время принципиальное уклонение от той позиции, которую Фрейд вменял представителю клиники. Подразумеваемые этой позицией требования чистоты намерений специалиста и соблюдения дистанции с пациентом оказались чрезвычайно неудобными для зарождающейся в тот период психотерапевтической практики, склонной к их нарушению и породившей вследствие этого компромиссные способы их обхождения. Заявленная Фрейдом первичность задачи изучения психической жизни также отклоняется в психотерапевтической деятельности в пользу буквально воспринимаемых целей лечения. Последнее обеспечивает специалистам алиби в том, что касается фантазматической составляющей их собственной деятельности. Присутствие этой составляющей выявляется при изучении клинических материалов, посвященных расстройствам детского развития, особенно в тех случаях, когда субъект этого расстройства лишен речи. Анализ классических текстов в этой области, в частности посвященных расстройствам аутического характера, выявляет раскол между декларируемыми самим терапевтом целями лечения и проявляющимся в нарративных особенностях текста желанием клинициста быть объектом воздействия со стороны молчаливого субъекта, который подвергается лечению и приобретает в изложении черты Господина. Это желание поддерживает особый клинический фантазм, вписанный в терапевтический подход и открывающий для психотерапевта, а вместе с ним и для широкого круга читателей его трудов возможность извлекать из положения этого субъекта наслаждение, jouissance. Данное обстоятельство ставит этические и социальные вопросы о формах публичности, задаваемой режимом этой jouissance.

Автор статьи анализирует сходства и различия в методе и практике философии как дисциплины и субъективной позиции — и психоанализа как клинической практики. Статья представляет собой результат дискуссии между автором и Славоем Жижеком, имевшей место в Испании в 2015 году. Автор задается вопросом о причинах ситуации, при которой современные философы, изучающие тексты Жака Лакана и пользующиеся его терминологией в своих разработках, оставляют без внимания тот факт, что психоанализ прежде всего представляет собой клиническую практику, а теоретические построения Лакана следуют за его работой с пациентами, а не предшествуют им. Важно при этом, что эти теоретические построения представляют интерес для философии как дисциплины, причины и историческую обусловленность которого формулирует автор. Автор делает предположения о близости и различиях философии и психоанализа, ведущих в тому, что представители обеих дисциплин читают тексты Лакана, но делают это по-разному. Так, между философией и психоанализом есть определенное сходство в том, что касается метода: например, анализ логики означающего и расщепление субъекта в его уверенности и идентификациях. Лакан отчасти основывает свой метод на сократической диалектике и его отношении к своим собеседникам. Однако в субъективных позициях представителей этих дисциплин существует фундаментальное различие, которое отражается на их отношении к истине, знанию и другим субъектам: философ наслаждается и выступает в качестве субъекта, тогда как психоаналитик, предположительно, не наслаждается и воплощает собой объект для субъекта, объекта.

Автор статьи реконструирует теоретическую взаимосвязь между работой Лео Штрауса «Преследование и искусство письма» и клинической перспективой Жака Лакана, которая обнаруживается в его семинарах и сборнике Écrits. Ссылки на работы Штрауса в текстах Лакана появляются в те моменты, когда речь заходит о структуре бессознательного и о его чтении. Для Лакана то, каким образом логика бессознательного вытеснения работает в психическом субъекта, сравнимо с тем, как писатель обходит цензуру, наложенную обществом на его тексты. В первой части статьи автор ставит вопрос о том, почему истина и высказывающий ее субъект всегда находятся в оппозиции к власти — государственной, религиозной или сверх-Я. Механизмы письма в ситуации цензуры подробно описаны Лео Штраусом в «Преследовании и искусстве письма»: противоречие, логическая ошибка, настойчивое опровержение утверждения, которое на самом деле автор желает защитить. В статье акцент делается на Символическом, организованном в логике означающего, как ее понимает Лакан. Автор изучает понятия Штрауса, используемые Лаканом, и подробно анализирует техники письма между строк, описываемые Штраусом, а затем рассматривает применение этих техник для анализа бессознательного. Лакан использует Штрауса, чтобы понять, как функционирует бессознательное и как происходит передача истины (в данном случае — субъективной истины бессознательного) из позиции непедагогической. Функционирование психоаналитической клиники как раз и обусловлено передачей истины, которая никаким иным способом передана быть не может. Работа Штрауса основана на средневековой иудейской философии, в особенности на комментариях Маймонида к еврейской теологии. Лакан использует этот материал, чтобы проиллюстрировать свой клинический подход.

Статья представляет собой введение в ту нестандартную логику, которая может быть построена благодаря фрейдовскому понятию «бессознательное». В данной статье это понятие прочитывается с акцентами, которые расставляет Жак Лакан. Понятие бессознательного рассматривается в противопоставлении тому тождеству сознания и мышления, которое вводит, в частности, Джон Локк в «Опыте о человеческом разумении». Приводится два способа отрицания этого тождества: предложенная Лейбницом идея о бесконечно малых восприятиях, недоступных сознанию, и предложенная Фрейдом — о существовании принципиального разрыва между мыслью и знанием об этой мысли. Главный тезис авторов состоит в том, что фрейдовское бессознательное не является простым отрицанием сознания, но что именно мыслями, о которых субъект не знает, то есть мыслями бессознательными, и определяется его позиция. В частности, анализируется тот эффект непристойности, который может возникать при взгляде на картину Эдуарда Мане «Олимпия», — эффект, связанный с тем, что освещение на картине делает взгляд зрителя очевидным для него самого. Выводы касаются специфики модифицированной логики, которая имела бы возможность учесть наличие бессознательных мыслей. Эта логика основывается на том положении, что свойства объекта самого по себе и того же объекта, помещенного в некоторое пространство, могут не совпадать. Из текстов Жака Лакана следует, что это различие вводится за счет языка. В статье делается попытка пересмотра привычных представлений о функции отрицания. Этот пересмотр резюмируется анализом игры в прятки, в рамках которой тот факт, что субъект знает, где находится спрятанная вещь, необязательно означает, что он ее нашел.

Статья основана на двухлетней работе психоаналитиков, ориентированных на тексты Жака Лакана, в созданной ими службе психологической помощи беженцам и мигрантам на базе комитета «Гражданское содействие». В статье изучается ситуация присутствия психоаналитика в лечебном, учебном или ином оказывающем помощь учреждении. Делается предположение о том, что позиция психоаналитика в отношении субъекта, обращающегося в учреждение, будет отличаться как от позиции последнего, так и от позиции самого субъекта. Различие этих позиций основывается на понятии о благе. В основной части статьи делается попытка очертить этическую позицию психоаналитика в отношении к понятию блага (блага в том смысле, в котором о нем говорит Аристотель в «Никомаховой этике») и к бессознательному желанию субъекта, а также сформулировать, в какие отношения может вступать субъект с учреждением. Появление психоаналитика в учреждении рассматривается как функция требования со стороны учреждения. Это требование связано со сбоями в работе в целом удовлетворительно и герметично функционирующей институции. Подобные сбои расцениваются как симптом учреждения, который заключается в ориентации на этику распределения блага и исключении измерения бессознательного желания. С другой стороны, субъект в учреждении присутствует в качестве объекта (объекта лечения, обучения, помощи). При этом то требование помощи, которое он обращает к учреждению, не равно его нехватке, поэтому не всегда может быть сведено к удовлетворению потребностей. Психоаналитик занимает по отношению к учреждению и к субъекту позицию третьего лица в ситуациях, когда нормальное функционирование учреждения оказывается под угрозой. В последней части статьи рассмотренные проблемы конкретизируются на примере работы службы психологической помощи.

В статье рассматривается, как дискурс знаменитостей о самих себе одновременно предвосхищает расцвет презентационных медиа, ставших частью новой медиакультуры, и служит средством обучения их пользователей. То, что часто принимают за социальные медиа, например сайты социальных сетей, также представляет собой форму презентации себя и производит нового гибрида посредством личностных, межличностных и медиатизированных составляющих того, что называется презентационными медиа. Через фейсбук, твиттер, MySpace, Friendster индивиды оказываются вовлечены в процесс самовыражения, как и в дискурс селебрити, не совсем межличностный, но и не вполне медиатизированный или репрезентационный по своей природе. Описанный срединный режим самовыражения — отчасти опосредованный, отчасти межличностный (впервые теоретически осмысленный Ирвингом Гоффманом) — произвел расширение интертекстуальной зоны, которая более полувека служила краеугольным камнем индустрии селебрити и сейчас заняла центральное место в мире социальных сетей, социальных и мобильных медиа. Конвергенция способов производства себя исследуется в статье через изучение моделей презентации знаменитостей в социальных сетях и сходство этих моделей самопрезентации с теми, что применяются миллионами пользователей. Это соотносит данные формы презентации с традицией дикурса о себе, характеризовавшего знаменитостей на протяжении большей части последнего столетия.

В данной статье описан феномен селебрити, его появление и становление в культурном и историческом контекстах. В первой части работы представлен краткий исторический экскурс в начало эпохи модерна, когда, собственно, и возникает культурный феномен людей, известных широкой публике в отрыве от военных подвигов, артистических дарований или наследственных привилегий. Первая часть статьи охватывает временной период с начала XIX века до второй половины XX века, времени расцвета кино и телевидения. Вторая часть статьи посвящена знаменитостям как объекту современных культурных и социальных исследований. Celebrity studies как отдельная дисциплина существует в университетах США и Великобритании всего несколько лет, но с каждым годом исследователей, занятых изучением феномена знаменитостей, становится все больше. Это связано с тем, что селебрити воплощают в своей персоне зачастую не артикулируемые общественные настроения, а также потому, что вся современная культура селебрити построена на капитализации имен и поэтому идеально иллюстрирует процессы в современных культурных индустриях. В завершении статьи рассмотрен феномен интернет-знаменитостей, использующих демонстрацию повседневных практик для того, чтобы получить доверие и внимание аудитории. Это сравнительно новый и еще не описанный феномен, когда редукция дизайна, выраженная в демонстрации искренности и простоты, становится по сути новым видом самодизайна. Запрос аудитории на простоту и безыскусную искренность породил два новых тренда, которые в ближайшие годы будут превалировать в культуре селебрити: с одной стороны, ставка звезд на все большую демонстрацию повседневных практик, с другой — появление новых приложений и платформ, рассчитанных на сохранение privacy и возможность участвовать в односторонней передаче данных, не взаимодействуя с поклонниками напрямую.

Статья посвящена осмыслению феномена селфи. Автора интересует, что феномен селфи способен рассказать о человеческом субъекте и его устройстве. В качестве точки опоры используется психоаналитическая теория субъекта Жака Лакана, в частности его размышления о взгляде (le regard) и о том, какую роль взгляд играет в процессе конституирования человеческой субъективности. Вместо анализа массива фотографий автор берет одно конкретное «зеркальное селфи» и последовательно разбирает разные аспекты взгляда применительно к нему: взгляд как то, что конституирует и удостоверяет идентичность субъекта (этот аспект взгляда иллюстрируется лакановской конструкцией двойного зеркала, которая структурно напоминает селфи); идеологическое измерение взгляда и «идеологическое оглядывание», вписывающее субъекта в Большого Другого; взгляд как объект-причина желания (этот аспект объясняет, почему люди не удовлетворяются одной фотографией, но превращают селфи в бесконечный поток самопредъявления); невыносимая неизбежность взгляда и попытки взять взгляд под свой контроль (селфи рассматривается как попытка усмирения взгляда Другого, его «одомашнивания»); монструозное Реальное измерение взгляда (здесь речь идет о феномене shaming’a и других примерах травмирующего столкновения со взглядом Другого). Это травматическое измерение свидетельствует о том, что никакое «одомашнивание» взгляда невозможно. В заключение делается вывод о том, что новые технологии, в частности те возможности саморепрезентации, которые они предоставляют, не искажают природу человека, но, напротив, лишь резче ее оттеняют.

В статье проводится анализ понятия мема, его истории и идеологических оснований. Задача статьи — обнаружить, как мем понимается в разных научных интерпретациях и почему это понятие становится избирательно популярным. Автор обращается к разным теоретическим подходам, раскрывая происхождение и бытование понятия. Понятие мема возникло как результат попытки Ричарда Докинза встроить культуру в систему эволюции и объяснить ее трансформации. Это понятие обрело популярность и в исследовательских подходах, и в обыденном языке, когда мемами называют популярные картинки и фразы, которыми обмениваются пользователи в интернете. Все намерения сделать мем частью науки выстраивали в связи с ним новую идеологию: атеистическую, технократическую, сконцентрированную на медиа и понятии человека как потребителя-производителя. В научной среде такое понимание не прижилось, но оказалось продуктивным для применения в прикладных исследованиях и фольклористике. Интерес к понятию мема нельзя назвать случайным. Он возникает как часть синтетических исследовательских подходов, в которых использование текста неотделимо от практики. Понятие мема стоит связывать с бриколерством, которое описал Клод Леви-Стросс, и одним из вариантов теоретизирования объектов в эпоху бесконечной технической воспроизводимости. Имеет значение и социальная роль мема. Он становится единицей измерения популярности, которая приходит на смену славе знаменитостей прошлого. Создать мем может любой пользователь, но это специфическое производство, мало отличимое от потребления. Чтобы стать популярным, мем не должен содержать ничего нового, а только укреплять существующие верования и идеи.

Рецензия на: Йоэль Регев. Невозможное и совпадение. О революционной ситуации в философии / Пер. с англ. П. Хановой; пер. с иврита М. Макаровского. Пермь: Гиле Пресс, 2016. — 140 с.

Рецензия на: Михаил Куртов. Генезис графического пользовательского интерфейса. К теологии кода. СПб.: ТрансЛит, 2014.—88 с.

Рецензия на: Александр Смулянский. Желание одержимого: невроз навязчивости в лакановской теории. СПб.: Алетейя, 2016. — 184 с.

Рецензия на: Эвальд Ильенков, Валентин Коровиков. Страсти по тезисам о предмете философии (1954–1955) / Автор-составитель Е. Иллеш. М.: «Канон +» РООИ «Реабилитация», 2016. — 272 с.