Статья посвящена неожиданностям, которые принесла с собой специальная военная операция России на Украине. Автор насчитывает десять таких обстоятельств: начало полномасштабной войны в Европе; фактическое столкновение России и США, несмотря на то что уже многие годы США считали своим противником Китай; ожесточенное военное сопротивление Украины, несмотря на ее состояние провалившегося государства; экономическая устойчивость России; полное подчинение стран Европейского Союза политической воле США; неожиданно активное участие Великобритании и скандинавских стран как самых главных оппонентов России в Европе; слабость американского военно-промышленного комплекса, неспособного обеспечить военные потребности Украины; идеологическое одиночество Запада, оставшегося без поддержки не только Китая, но и стран глобального Юга и мусульманского мира. Последней неожиданностью, по мнению автора, станет грядущее поражение Запада. Оно станет следствием глубокого кризиса, в котором Запад находится. Этот кризис связан прежде всего с упадком идеи национального государства в его классическом виде. В случае США оно приняло форму постимперского государственного образования.
Таким образом, в рассматриваемом конфликте сталкиваются два менталитета. С одной стороны, стратегический реализм национальных государств, а с другой — постимперский менталитет. Ни один из менталитетов до конца не понимает другой. Россия не понимает, что Запад больше не состоит из национальных государств, а Запад стал невосприимчив к идее национального суверенитета. Однако эта асимметрия работает в пользу России, так как ее ставки в данном конфликте носят экзистенциальный характер.
ТОМ 34 #2 2024 Казус Европа
ТОМ 34 #2 2024 Казус Европа
В беседе с Лексом Фридманом американский политолог, профессор Чикагского университета Джон Миршаймер комментирует ситуацию актуального миросистемного кризиса исходя из разрабатываемых им с начала 2000-х годов идей наступательного реализма, согласно которому даже великие державы, заинтересованные лишь в поддержании безопасности, оказываются принуждены конкурировать и конфликтовать друг с другом, стремясь к гегемонии (наибольшему влиянию) и погружая мир в системное состояние анархии. Согласно Миршаймеру, эта историческая тенденция диктуется не волей к власти, присущей политическим лидерам, таким как Наполеон или Гитлер, но сопрягается со структурным аргументом, каковым применительно к актуальному кризису выступает волна расширений НАТО (фактическое — в 1999 и 2004 годах, декларируемое — в 2008 году), встретившее активное неприятие со стороны России. Роль личности (лидера) остается значимой и сегодня, однако ситуация доверия, необходимая для ведения прямого миротворческого диалога, ныне также выступает как структурно обусловленная, прежде всего негативно — вследствие многочисленных случаев обманутого доверия в прошлом. Вместе с тем такой структурный момент, как существование в актуальных условиях MAD-мира (мира гарантированного взаимного уничтожения), по-прежнему, как и в ситуации Карибского кризиса 1961 года, не только предоставляет возможности манипулирования рисками, но и выступает осязаемым последним пределом для самовразумления к миру.
В своей беседе с редакцией журнала «Логос» о ключевых сюжетах и контексте возникновения книги «Эндшпиль Европа. Почему потерпел неудачу политический проект Европа и как начать снова о нем мечтать» (2022) ее соавтор, Хауке Ритц, подчеркивает, что импульсом к написанию работы стала рефлексия о причинах провала проекта Европейского союза в момент 30-летия подписания Маастрихтского договора. Этот провал имеет как внутриполитическое измерение — провал демократии и республиканизма во внутренних структурах ЕС, так и внешнеполитическое — ухудшение отношений между Германией (Европой), Западом и Россией и, конечно же, конфликт на Украине. Причем внутриполитический провал в осуществлении проекта европейского мира, во многом связанный с выбором экстенсивного пути его развития (расширения ЕС, сопряженного с экспансией НАТО на восток) в ущерб интенсивности (углубления политической интеграции), ведет к глубоким внешнеполитическим осложнениям и усугубляется ими.
То, что проект ЕС, не достигший прогресса в своем внутриполитическом (демократическом и республиканском) содержании и искуственно ограниченный через исключение России из европейского мира и общей архитектуры безопасности, оказался инструментализованным, наряду с поддержкой позиции США по Украине, по мнению Ритца, составляет предательство Европы. Проблему усугубляет игнорирование университетским сообществом и мейнстримными медиа этого катастрофического положения дел. Однако повсюду по Европе возникают и получают все большую популярность новые, альтернативные медиа, критически и ответственно прорабатывающие эти темы и содействующие формированию рефлексивной европейской солидарности.
Проведенный авторами case study, основывающийся на разборе 49 недавних случаев увольнения/понижения в должности профессоров немецких университетов, дает им основание вновь обратиться к актуализировавшейся проблеме ограничения, или манипуляции, академическими свободами в пользу утверждения мейнстримной политической повестки дня. Если университет есть, в первую очередь, государственная институция, а его профессора — государственные служащие, то как возможно сегодня отстаивать право университета на позитивные разногласия и право профессоров на альтернативную точку зрения, продвигая инновационные идеи или нетрадиционные взгляды? Этот вопрос как повторяет, так и варьирует проблематизацию двойственного статуса науки, образцово сформулированную в докладе Макса Вебера «Наука как призвание и профессия» (1917).
Задача науки — предоставлять индивидам и обществу недоступные иначе знания. И эта задача в настоящее время явственно выступает темой дискуссий как в преподавании, так и в научных исследованиях. Продолжая веберовскую линию критического размышления, авторы резюмируют свое исследование констатацией, что сегодня мы дошли до такой науки, которая больше не предоставляет индивидам и обществу рамки, внутри которых действия, также обосновываемые и в моральном плане, могут быть отрефлексированы и оправданы. Вместо этого мы имеем дело с наукой, которая формуется политикой. Ученые и преподаватели, не способные или не желающие поступиться свободой науки в угоду политическому мейнстриму и подверстать свои исследования и учебные курсы под навязанные извне ценностные установки, маркируются как «спорные» или «идеологически строптивые» и сами становятся объектами как внутриуниверситетских расследований, так и медиакампаний, направленных на лишение их деятельности статуса научной.
Случай Ульрике Геро, ставший административным делом, в котором высвечивается проблемность актуальной университетской политики в Германии и не только (политики прямых и косвенных ограничений и санкций, налагаемых на проявления свободного, альтернативного мышления в публичном пространстве современного демократического общества), описывается автором в его уникальной для ФРГ фактичности — соотносимой разве что с волной запретов на профессию и изгнанию инакомыслящих в 1977 г. (дело Петера Брюкнера и др.). Эссе ставит перед собой и пытается ответить на следующие структурно значимые и укорененные в конкретике анализируемого случая вопросы: (1) Как, когда и почему на профессора (политолога Ульрике Геро) навешивается ярлык «спорный» (#umstritten)? (2) Какое влияние на решение (Боннского) университета об увольнении оказывает публичное давление? (3) Что происходит с демократическим обществом, в котором ученые и интеллектуалы более не свободны и не могут принимать участие в публичных дискуссиях без самоцензуры?
В поиске ответов на эти вопросы автор выходит на констатацию характерного и симптоматичного для актуального момента обстоятельства: через медийную кампанию раскручивания ее дела профессионально (но латерально, дивергентно) анализирующая актуальные политические реалии (Германии, Европы и т. д.) политолог вытесняется как мейнстримными медиа, так и университетским сообществом «в тот сегмент общества, представителей которого стали негативным и исключающим [из «нормальности»] образом именовать „инакомыслящими“ еще в ходе поляризованной дискуссии о коронавирусе…» В результате: «Неожиданно возникли альянсы и сообщества, прежде казавшиеся немыслимыми, классические политические категории „правых“ и „левых“ перемешались… Что еще раз подчеркивает всю сложность возникшей социальной динамики: какая же именно сторона является „неправильной“ в условиях демократии?»
В статье раскрываются философские идеи советского мыслителя-марксиста Эвальда Ильенкова. Философия Ильенкова описывается во взаимосвязи с его индивидуальной биографией, а также в контексте состояния общественной мысли в СССР. Автор останавливается на отдельных эпизодах конфронтации с философским официозом, в которой Ильенков пребывал всю свою профессиональную жизнь. Причиной неприятия его идей в официальных философских кругах было особое понимание им марксистской философии как материалистической диалектики, главной задачей которой мыслитель полагал раскрытие законов познания. Ильенкова обвиняли в «гносеологизме», «идеализме» и «позитивизме», хотя именно он последовательно критиковал идеалистические и позитивистские тенденции в советской философии. Будучи убежденным коммунистом, он не мог не видеть трагического тупика советской истории. Это обусловило одновременно и его пристальное внимание к проблеме коммунизма как подлинного и исторически объективного идеала человеческого развития, и личную трагедию горького, смертельного разочарования.
Диалектико-материалистическая концепция мышления в статье анализируется на основе работы Ильенкова «Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом мышлении». Эта работа представляет собой комплексную теоретическую переработку марксистской диалектики, личностное и в то же время подлинно научное ее понимание. Такой подход позволил Ильенкову сформулировать важнейшие положения о природе личности, роли воображения и искусства в человеческом познании, об основаниях и задачах материалистической психологии и педагогики, ищущей ключ к тайнам сознания не в особенностях работы мозга, не в его физиологии, а в содержании и особенностях чувственноконкретной деятельности. В статье излагается ильенковское понимание категории «идеального» как сущности предмета или явления. В заключении автор делает вывод о неразрывной связи философии и жизненных принципов Ильенкова, а также о непреходящей актуальности его философии.
Статья посвящена философии Эвальда Ильенкова, ее историкокультурному контексту и ее актуальности в наши дни. Ильенков известен своеобразным решением проблемы идеального в рамках марксизма. Концепция идеального — центр его философского учения, из нее он выводил свои педагогические, психологические, эстетические теории. В советские времена концепция идеального у Ильенкова вызвала дискуссию, в рамках которой против философа и его школы выступил Давид Дубровский, отстаивавший «субъективность идеального». На наш взгляд, этот спор отражал противостояние двух систем ценностей в советской цивилизации, одна из которых господствовала в эпоху оттепели, другая — в эпоху застоя.
Оттепель была амбивалентной: наряду с элементами либерального марксизма, из которого потом выросла перестройка, в ней присутствовала традиция, уходящая через Ленина к классической культуре. Застой ознаменовал победу мещанства, идеологии черного рынка, торгашества, цинизма, разочарования в идеалах под покровом лицемерного признания догматического официоза. Это коррелировало с позитивистским отрицанием универсальной Истины, утверждением релятивизма, «субъективности идеального». Длинная тень застоя в виде ценностного релятивизма и цинизма лежит и на современной постсоветской периферийно-капиталистической российской культуре, и потому ильенковская философия идеального не теряет актуальности.
Этатизм и анархизм — бинарная оппозиция, которая разделяет мар ксистов на два, казалось бы, непри миримых лагеря. Однако уже с 1980-х годов и в советской фило софии, и в европейском марксизме активно набирала популярность идея диалога и коммуникации, кото рая призывала к компромиссу между оппонентами. А сегодня, когда депо литизирующая природа позднего капитализма тенденциозно сглажи вает углы, навязывая радикальный центризм по Энтони Гидденсу, противоречия теряют принципиальное значение. В рамках этой гипотезы автор конструирует теоретический диалог между итальянским пост операизмом (Антонио Негри, Паоло Вирно, Франко Берарди, Маурицио Лаззарато и др.) и отечественными философиями культуры (Владимир Библер, Вадим Межуев, Наль Злобин, Моисей Каган, Арнольд Арнольдов и др.), которые обычно располагаются на противоположных полюсах политического спек тра: постопераисты известны как анархисты, а философы культуры более консервативны и скорее ближе к социал-демократам.
Оба теоретических течения схожим образом анализируют новую реальность, где роль главного производителя занимает человек культуры (ученый/художник) или постиндустриальный работник. Новое общество, возникающее на руинах политических идей эпохи модерна, постопераисты маркируют термином «Империя». Автор статьи проводит параллель между новой Империей и поздним СССР, в котором работали философы культуры. В статье сопоставляется критический и апологетический взгляды на постфордистское производство, а также разбираются два предлагаемых проекта Просвещения. В то время как итальянские марксисты призывают искать горизонтальную солидарность в субкультурах, философы культуры встают на позицию власти, разрабатывая педагогические программы переквалификации пролетариата под творческий и научный труд. В статье делается попытка заложить базу для конвергенции двух течений, чтобы построить диалектическую теорию, которая сочетала бы в себе как элементы педагогики, так и программу горизонтальной солидарности.
Современные литература и кино полны сложных повествовательных форм: они всячески пытаются озадачить читателя и зрителя и заодно — переопределить базовые нарративные категории. Так происходит и с разветвленным повествованием, нарративный мир которого состоит из нескольких альтернативных возможных миров. События в нем могут быть как обратимыми, так и необратимыми, но каждый раз в этих своих свойствах непредсказуемыми для читателя.
Необратимость события в такой повествовательной форме рассмотрена в статье на примере романа Пола Остера «4321» (2017). Она соседствует с обратимостью: и если обратимость позволяет в каждой новой сюжетной линии заново переписывать фабулу, то необратимость производит иной эффект. Проблематизация необратимости события в разветвленном повествовании связана с аффективным воздействием на читателя: необратимые события неизбежно повторяются в каждой из представленных сюжетных линий и этим повторением интенсифицируют (чаще трагическое) переживание. Повторение необратимых событий создает и особый ритм в повествовании, моделирующий тот тип мимесиса, который отдельными исследователями (Вивиан Собчак) определяется как «телесный», менее опосредованный. Переживание, которое создается таким типом событий, вступает в противоречие с иным, сконструированным обратимыми событиями, а все вместе они производят эффект хаотического движения времени, разностороннего (и одновременного) воздействия на читателя.
Александр Пушкин писал, что «дух словесности» частично «зависит от состояния писателей». Это относилось и к самому Пушкину — его жизнь в большой степени зависела от материальных условий, от семейного положения и финансовых отношений с родственниками. В статье исследуется эта недостаточно изученная сторона его жизни. В юности значительную материальную помощь Пушкину оказывали родители. Перед женитьбой отец предоставил ему 200 крестьянских душ, под залог которых Пушкин получил кредит в 40 тыс. руб. Из этих денег 11 тыс. руб. он дал в долг Наталье Ивановне Гончаровой, его будущей теще, на приданое дочери, Натальи Николаевны. После свадьбы финансовая поддержка дочери со стороны семьи Гончаровых была минимальной. Долг Пушкину возвращен не был. Постоянным источником финансовых неприятностей в семье Пушкиных был брат Лев. Отношения с сестрой Ольгой были достаточно теплыми, но ее муж, Николай Павлищев, донимал Пушкина денежными требованиями.
Пушкин пытался решать финансовые проблемы семьи, взявшись за управление имением родителей в Болдино, но значимых результатов не добился. Сестры Гончаровой, Екатерина и Александра, с 1834 года жили в семье Пушкина, получали деньги от брата и частично компенсировали расходы на проживание. Жорж Дантес, женившийся на Екатерине в январе 1837 года, получил приданое в 10 тыс. руб. Доходы Пушкина состояли из жалованья как чиновника, крестьянского оброка и заработков от литературной и издательской деятельности. В статье показано, что его расходы на жизнь и семью составили около 429 тыс. руб., львиная доля которых пришлась на период семейной жизни. Последние годы Пушкин постоянно находился под финансовым стрессом.
Статья представляет собой историографический и теоретический обзор взглядов представителей русской религиозно-философской мысли конца XIX — начала XX веков на тему западноевропейского Возрождения. Анализируется история понятия «Ренессанс» со времен его введения в научный обиход Жюлем Мишле (1855) и Якобом Буркхардтом (1860). Русской интеллигенцией этот термин был воспринят в интерпретации Фридриха Ницше, противопоставившего индивидуализм и аристократизм Ренессанса эгалитаризму и мещанству современности. Ницшеанская концепция Возрождения Дмитрия Мережковского, искавшего разрешения великого противоречия язычества и христианства и ожидавшего Третьего Возрождения, противопоставляется построениям Акима Волынского, трактовавшего Ренессанс не как возрождение классической красоты и раскрепощение творческих сил индивидуума, но как движение антихристианское, демоническое, реставрация темных языческих начал. Рассматриваются своеобразные трактовки Возрождения и связанные с ними концепции Третьего Ренессанса Фаддея Зелинского и Вячеслава Иванова.
Автор подчеркивает, что у энтузиастов Третьего Ренессанса понятие «Возрождение» трактуется расширительно — не только как реставрация античных идеалов, но и как обновление культуры вообще, путь к новому состоянию культуры и общества. Отсюда — идея о множественности «возрождений» в истории, связанная с представлением о цикличности исторического процесса. Отмечается, что в начале XX века в русской философии отношение к Возрождению переосмысляется, в нем находят корни всё углубляющегося кризиса современного общества. Ренессанс критикуется как явление, ответственное за обездушивание и атомизацию западной культуры. Наиболее последовательными критиками мировоззрения ренессансного типа были Николай Бердяев и Павел Флоренский, объявившие скорый конец мира Возрождения, построенного на принципах гуманизма и индивидуализма, и наступление эры Нового Средневековья.
В статье представлен ответ критическому обзору Игоря Джохадзе книги Оксаны Целищевой «Ричард Рорти: „маргинальный аналитический философ“». Главный упрек Джохадзе состоит в неверном, с его точки зрения, изображении фигуры Рорти, который, по версии Джохадзе, являет собой «философа-моноидеиста, на протяжении 35 лет своей жизни придерживавшегося одной, в сущности, неизменной позиции [прагматиста]». Автор отвергает этот приписываемый Рорти «моноидеизм», показывая, что, во-первых, Джохадзе игнорирует оценки собственной философии со стороны Рорти и, во-вторых, неправомерно ограничивает его философскую эволюцию — от лингвистического поворота к аналитической философии и ее критике и последующий разворот ко все более богатой палитре философской прозы с присущими ей релятивизмом, синкретизмом, экуменизмом и плюрализмом.
Автор подвергает сомнению уверенность Джохадзе в том, что «прагматизм» Рорти исключает упомянутую выше эволюцию взглядов философа, показывая, что сам прагматизм выступает зонтичным термином для довольно разнообразных философских приемов и взглядов.
В статье опровергается поддерживаемый Джохадзе расхожий взгляд, что критика аналитической философии вылилась в окончательный отказ Рорти от ее методов и ценностей, и показано, что эволюция его философии привела к признанию ее паритета с признанной им «наставительной, революционной, герменевтической» философией. Именно об этом свидетельствует название книги Целищевой, цитирующее признание самого Рорти. В отличие от Джохадзе автор полагает важнейшей темой переописание Рорти самого себя, которое нашло отражение в эволюции его взглядов на суть философии, от «философии как разговора человечества» до «философии как культурной политики». Критические оценки в адрес других исследователей с целью ограничить рассмотрения творчества Рорти «более-менее точным и обоснованным» мнением одного исследователя (в данном случае, Джохадзе), мотивированы отнюдь не научными соображениями, на которые указываются в данной статье.