От редакции

В статье утверждается, что так называемый темпоральный поворот, наблюдаемый сегодня в теории исторической науки, не только расширяет предметную область истории (что позволяет включить в нее ранее малоисследованные вопросы, связанные со способами переживания и упорядочивания времени в эпохи, которые предшествуют институционализации исторического знания и формированию линейной темпоральности классического историзма), но также позволяет заново поставить вопрос о ее практическом назначении, «о пользе и вреде истории для жизни». Автор статьи предлагает рассматривать этот вопрос через призму идеи «реполитизации историографии», предложенной Мишелем де Серто в 1980-е годы. Принятая в качестве исследовательской стратегии «реполитизация», по мнению автора, может разворачиваться в двух модусах: а) в качестве критики установки профессиональной историографии на приобретение максимального объективного знания о прошлом, которое считается принципиально отличным от настоящего и несовместимым с ним, и б) в качестве особой практико-ориентированной философии истории, которую предлагается называть «радикальным историзмом». В первом случае критика сближается с программой изучения «практического прошлого», содержащейся в последней прижизненной книге Хейдена Уайта с одноименным названием, где он заявляет об антагонизме так называемого исторического прошлого, создаваемого профессиональными историками, и практического прошлого, доступного всем обычным людям без исключения. Автор предлагает собственный подход к концепции радикального историзма, вдохновляясь работами Марка Бевира, а также идеями ряда известных марксистских мыслителей и теоретиков радикальной демократии. В целом радикальный историзм характеризует контингентная онтология исторического события (его радикальная новизна) и неприятие настоящего положения дел (в котором живет историк) в качестве «закономерной» констелляции исторических сил и процессов.

Статья предлагает скрупулезный критический анализ понятия презентизма, с помощью которого известный французский интеллектуальный историк Франсуа Артог концептуализировал современное чувство истории. Введя понятие «режим историчности», Артог указал на социокультурную обусловленность отношений между настоящим, прошлым и будущим. Он переопределил козеллековское описание генезиса модерной истории в период «седлового времени» в терминах трансформации режимов историчности. Автор статьи указывает на двойственность артоговского презентизма, который выступает одновременно «идеальным типом» и описанием хронологически определенного блока времени. Хотя Артог эксплицитно говорит о презентизме как об эвристическом инструменте, созданном для работы с темпоральными опытами людей, он не исследует их антропологически или социологически. Артог описывает конкретные тенденции, свойственные историографии ХХ века (ее мемориализацию и юридификацию), и концепты, ставшие ключевыми в обращении с прошлым (память, коммеморация, наследие и идентичность). В этих рассуждениях Артога присутствуют нормативные суждения и негативное отношение к изменению общественного статуса историографии, свидетелем которого он стал. Исследование показывает, что презентизм в качестве диагноза современной Артогу эпохи несовместим с презентизмом как аналитической категорией. Первый предполагает прогрессивный линейный ход времени и представляет собой инверсию модернизма. Второй служит способом плюрализации времени. Половинчатость такого статуса видна на контрасте с концепцией хроноференции Ахима Ландвера, объясняющей социокультурную природу исторического времени. Если различения между прошлым, настоящим и будущим не носят онтологического характера (какими их представляли историки модерна), а ситуационные, то доминирование какого-либо одного порядка времени невозможно. Однако, в отличие от Ландвера, Артог не готов полностью отказаться от модерного понятия истории.

Предметом исследования Бербера Бевернажа выступает понятие прошедшести прошлого (pastness of the past), лежащее в основании историзма. Необходимость переосмысления этого понятия вызвана отмечаемым некоторыми теоретиками истории кризисом исторического сознания и размыванием границ между прошлым и настоящим в условиях доминирования презентистского «широкого настоящего» (термин Ханса Ульриха Гумбрехта). Автор не призывает полностью отказаться от историзма, который может иметь как репрессивный, так и эмансипаторный характер. Он настаивает на необходимости отличать прошедшесть прошлого от простого хронологического предшествования и рассматривать его строго как «реляционное понятие», то есть зависящее от восприятия настоящего, которое не следует сводить к простому эмпирическому наблюдению. Прошедшесть прошлого всегда зависит от понимания настоящего как когерентного исторического контекста или, иначе говоря, предполагает представление о современности настоящего самому себе. Однако, опираясь на работы британского философа Питера Осборна, автор считает возможным говорить о «фикции современности», не подтверждаемой никаким эмпирическим опытом. При этом подобная фикция не является сугубым вымыслом, но выполняет прагматически мотивированную и политически значимую перформативную функцию. Таким же образом он предлагает относиться и к понятию прошедшести прошлого. Приписывание тому или иному явлению признака прошедшести, по мысли автора, может быть оспорено, поскольку всегда нацелено на оправдание действующих отношений власти. Не только историки могут считаться ответственными за создание эффекта прошедшести прошлого. Автор допускает, что к этому могут быть причастны и другие профессиональные сообщества, в частности художники и юристы. Господствующее в культуре чувство прошедшести возникает из множества локально произведенных ощущений прошлого.

В своей статье один из ведущих теоретиков множественного исторического времени обращается к языку стратиграфии, в терминах которого рассуждали о слоистом времени истории Кшиштоф Помян и Райнхарт Козеллек. Для автора очевидно, что сегодня «мировое время» существует только в форме множества «мировых времен». Но однонаправленное линейное время продолжает доминировать в культуре, поэтому главная задача заключается в том, чтобы придумать нешаблонные формы концептуализации множественного времени. В течение XVIII–XIX веков описанная Козеллеком «темпорализация истории» происходила в форме «денатурализации» — противопоставления порядков природной и человеческой жизни. Однако, по мнению автора, денатурализация сегодня уже не справляется с прежней задачей. Он призывает относиться ко времени микробов, планет, горных пород и человеческих дел как пронизывающим друг друга темпоральным режимам. Множественность времен проявляется как в практиках, так и в областях знания. Если Фернан Бродель предлагал историкам обращаться к «большим длительностям» ландшафтов и климата, чтобы история стала номотетической наукой, то сегодня задача состоит в том, чтобы анализировать исторический и природный миры, изучая их переплетения, но не редуцируя их друг к другу. Автор видит в теории многослойного времени полноценную альтернативу идее линейного однонаправленного времени. Вместе с тем остаются феномены, которые ей не удается описать: как растворяется находящаяся на поверхности быстротекущая повседневность, а медленно сформировавшиеся события выходят на поверхность в виде природных катаклизмов? В заключение автор призывает включить историографию в масштабную теорию, охватывающую множество темпоральных шкал, в рамках которой историческая жизнь людей переплетается с исторической жизнью скальных пород и геологических отложений.

Ориентированный на будущее темпоральный режим эпохи модерна сменился сегодня презентизмом в восприятии времени и политике памяти не только в России или Восточной Европе, но и во всем мире. Однако этот презентизм далеко не всегда предполагает подчинение прошлого и будущего интересам настоящего. Речь может идти о конфликте, урегулирование которого достигается путем насильственной синхронизации гетерогенных темпоральных практик либо через признание радикальных разрывов во времени. Чаще всего политика времени рассматривается на макроуровне — как подчинение повседневных практик коммеморации господствующим нарративам или режимам знания-власти. В такой трактовке «политика снизу» выступает как ответная реакция на гегемонию, но в конечном счете она неизбежно обречена на поражение. В статье эта искусственная оппозиция проблематизируется на материале исследований «новых войн», которые сегодня все чаще становятся децентрализованной системой использования насилия для решения самых разных прагматических задач. Одной из них становится управление будущим в «обществе риска» или бесконечная пролонгация настоящего, в рамках которого граница между обыденным и экстраординарным насилием оказывается размытой. Но одновременно «новые войны» формируют и практики синхронизации «снизу». Политика времени возникает здесь из противоречий между прошлым, настоящим и будущим и не заканчивается созданием устойчивой символической иерархии. Разделить «время войны» и «время мира» оказывается достаточно трудно. Условность этой демаркации рассматривается в статье на материале локальных конфликтов с участием России и западных стран.

Автор статьи разрабатывает концепцию множественной темпоральности как инструмент переосмысления марксистской традиции. Эта концепция эксплицитно не была сформулирована самим Марксом, однако, по убеждению автора, мы можем найти ее подспудное присутствие в тех работах Маркса, где линейная и стадиальная модель исторического развития обнаруживает свою неадекватность. Автор демонстрирует следы этой концепции в «Критике гегелевской философии права», где Маркс рассуждает о современности немецкой философии и об анахроничности германского государства. Автор показывает возрастающее влияние этой концепции в серии работ, начиная с «Манифеста коммунистической партии» и заканчивая «Восемнадцатым брюмера Луи Бонапарта». Однако наиболее заметное ее присутствие он находит в двух поздних текстах Маркса, посвященных феномену русской сельской общины. Маркс отмечает беспрецедентный исторический характер последней: будучи продуктом докапиталистических социальных отношений, она тем не менее современна капитализму и потому не столько тормозит его развитие в России, сколько содержит в себе тот тип коллективного труда и коллективной собственности, который представляет собой альтернативу ему. Будущая революция, по мысли Маркса, если она произойдет в «надлежащее время», должна обеспечить свободное развитие сельской общины и превосходство русского общества над теми странами, в которых господствует капитализм. Автор анализирует работы тех последователей Маркса, которые уже осознанно используют в своих работах понятие и фигуры множественной темпоральности. Речь идет об Эрнесте Блохе, Антонио Грамши и Луи Альтюссере. В заключение подчеркивается, что смысл концепции множественной темпоральности состоит не в том, чтобы опровергнуть идею непрерывного хода истории, но, скорее, в том, чтобы осознать его сложный и контингентный характер.

В статье предпринимается попытка переосмыслить марксистскую категорию класса в связи с критикой прогрессистской концепции истории. Типичное для марксизма XIX–XX веков представление о пролетариате как субъекте истории делает проблематичным любое политическое действие, направленное на социальную трансформацию. Ведь с точки зрения политики идея субъекта истории чревата либо полным бездействием, предполагая, что рабочий класс спонтанным образом осуществит свою историческую миссию, либо диктатом партии, выступающей революционным авангардом рабочего класса. Необходимость отказа эмансипаторной политики от линейной концепции истории и ее субъекта осмыслялась целым рядом исследователей (Вальтер Беньямин, Луи Альтюссер, Даниэль Бенсаид, Массимилиано Томба и др.). Но означает ли это, что следует отбросить и само понятие класса? Разработанная Альтюссером концепция социального целого как переплетения множественных темпоральностей позволяет по-новому взглянуть на проблематику класса в марксистской теории и политической практике, где класс понимается не как сущность или структура, но как конфликтное социальное отношение и политический концепт. Основываясь на наработках Эдварда Томпсона, Эллен Мейксинс Вуд, Этьена Балибара, Даниэля Бенсаида, Чинции Аруццы и других, автор статьи демонстрирует, что мультитемпоральная структура капитала означает, что классовое противоречие не может ограничиваться сферой производства, но разворачивается на всех уровнях создания прибавочной стоимости — производства, обмена, воспроизводства и обращения капитала, взятого в целом. Более того, другие социальные движения — феминистские, антирасистские, промигрантские и т. д. — ведут к переопределению ключевых аспектов классовой субъективности, связанных с понятиями производительного труда и эксплуатации. Таким образом, в ситуации кризиса левой политики классовая борьба оказывается одновременно и борьбой за политическую актуализацию классового вопроса.

Статья посвящена представлениям об Апокалипсисе и их связи с политическими течениями модерна: социализмом, либерализмом и консерватизмом. Эсхатология, основанная на идее времени, которое стремится к завершению и реализации своего смысла, прямо соотносится с концептом истории как связи между настоящим, прошлым и будущим. Различные версии конца света становятся основанием для политических мировоззрений: так, стремление к концу старого мира и осуществлению Царства Божьего связано с практиками освободительных революционных движений, тогда как либерализм находит свое соответствие в кантианской этике, для которой предположение о конце сущего служит фундаментом нравственной автономии личности. В то же время стремление революционеров к практической реализации смысла истории и эсхатологической «полноты времени» стало ключевым элементом консервативной критики освободительных движений. Вопреки распространенной идее об оппозиции эсхатологического ожидания и политики, автор показывает, что само понятие политического невозможно без обращения к тем или иным концептам Апокалипсиса. Близкие эсхатологические мотивы отнюдь не свидетельствуют о возможной конвергенции социалистических, консервативных или либеральных идей (которые продолжают находиться в состоянии принципиального конфликта), но сообщают о глубокой связи самой политики с представлением о конце времени. Эти основания политического подвергаются сегодня угрозе со стороны постполитики, в которой опыт времени растворяется в «вечном настоящем», а множество постоянно переживаемых катастроф обесценивает каждую из них в качестве уникального события и вписывает само представление об Апокалипсисе в воспроизводство существующего порядка вещей.

Автор статьи ставит перед собой две взаимосвязанные задачи: оправдать философию истории как интеллектуальное предприятие эпохи модерна, призванное находить положительный смысл в переменах, которые происходили с человечеством в его движении из прошлого навстречу будущему, чья состоятельность была подорвана катастрофами XX века, и предложить новую концепцию исторической темпоральности взамен той, «процессуальной», что была в прошлом веке дискредитирована. Автор заявляет, что сегодня мы переживаем период, аналогичный «седловому времени», описанному в работах Райнхарта Козеллека (применительно к 1750–1850 годам). Различие между тем периодом и нынешним состоит в том, что на смену установившейся тогда «процессуальной» темпоральности приходит так называемая событийная темпоральность, объяснить устройство которой и призвана статья. В структуре событийной темпоральности ключевую роль играет будущее время. Здесь оно уже не обозначает перспективу, в направлении которой осуществляются исторические перемены, но выступает синонимом перемен как таковых, настолько радикальных, что на кон ставится дальнейшее существование человечества в прежних экологических, биологических и физиологических границах. Автор иллюстрирует эти перемены примерами из биоинженерии, искусственного интеллекта, антропогенных климатическим изменениям и т. п. Ожидания этих перемен могут питать чьи-то самые смелые надежды и фантазии, равно как и внушать самые мрачные страхи и опасения, быть одновременно утопичными и дистопичными. Но в любом случае сами эти перемены, по мысли автора, никак не детерминированы предшествующим ходом истории. Будущее, на которое они указывают, подрывает непрерывность человеческого опыта, поскольку совершенно не зависит от прошлого.

Статья посвящена одному из аспектов генеалогии советского управленчества. Мишель Фуко, разработавший оригинальную концепцию различных видов управленчества, отказывал социализму в способности продумать собственные практики управления. С его точки зрения, реальный социализм подключается к уже существующим вариантам правительности — полицейскому или либеральному. И если «полицейско-административный» аспект политики в социалистических странах хорошо известен, то ее либеральная составляющая только начинает систематически изучаться. Вместе с тем уже на уровне теоретического канона революционный проект оказывается во многом близок либеральному: марксистская критика буржуазной политэкономии разделяла с последней одну и ту же эпистему. Эта общность затрагивает и представления об историческом процессе — экономическое управленчество может пониматься не только в качестве особого, исторически определенного диспозитива власти, но как принцип — онтологический и эпистемологический одновременно, — управляющий самой Историей. Радикальная критика такого «экономизма» зачастую оборачивается апологией суверенного решения, а возрождение суверенности в поле освободительной политики не может не быть проблематичным, тем более при условии, что суверенность и управленчество принадлежат одной и той же «провиденциальной машине» теологической «ойкономии», как убедительно показали недавние штудии Джорджо Агамбена. На примере глубоко изученной Андреем Юргановым дискуссии советских историков эпохи сталинизма о подлинном характере русского позднесредневекового государства автор демонстрирует парадоксы суверенной приостановки «законов истории». В заключение делается попытка противопоставить работе «провиденциальной машины» подрывную силу учредительной власти в интерпретации Антонио Негри.