Отталкиваясь от предположения, что наука представляет собой эмпирическое многообразие, авторы рассматривают различные способы с этим многообразием справиться. Традиционный эссенциалистский подход предлагает конструировать единую «сущность», уникальный и нормативный набор отличительных качеств, который, как предполагается, с незначительными вариациями обнаруживается в любой части науки. Обычными элементами такого набора выступают, к примеру, идеи факта, метода, теории, эксперимента, верификации и фальсификации, а социальные, политические и культурные процессы и факторы вытесняются как внешние и побочные. Такой способ позволяет надежно отделить науку от всего, что ею не является, относительно легко объяснять, что такое наука, и поддерживать ее притязание на автономность, поскольку предлагает нормативный «сильный» образ науки. История науки в таком случае сводится к подбору иллюстраций процесса формирования и воплощения подобной «сущности». Наиболее известные версии названной «сущности» и «сильного» образа представляют философия науки логического позитивизма и самоописание многих ученых, которое в широких кругах считается предпочтительным объяснением науки и часто транслируется при ее популяризации. Авторы указывают на факторы, ставящие эту привилегированность самоописания под вопрос. Требование научности располагает к тому, чтобы ориентироваться на специализированные исследования науки. Однако изучение деятельности ученых и научных сообществ эмпирическими методами социологии, истории, антропологии обнаружило расхождение нормативного «сильного» образа с реально наблюдаемым многообразием наук, методологий, способов быть учеными и т. д. При этом данные дисциплины не предлагают альтернативного «сильного» образа, формируя взамен релятивизированный и плюралистический «слабый». Авторы формулируют дилемму выбора образа науки в точке столкновения стремления изучать науку и отстаивать ее автономию.

Существует по крайней мере две причины, побуждающие задавать вопрос, вынесенный в название статьи: (1) сложность идентификации некоторой исследовательской темы и проблемы как принадлежащих дисциплинарному порядку истории науки и (2) предпринимаемая историей и другими направлениями исследований науки проблематизация идеи существования науки как естественного вида. Сама категория «наука» оказалась историзированной и стала крайне нечеткой, что поставило под вопрос целостность того, чем занимаются историки науки.
В статье обосновывается положение, согласно которому целостность истории науки как отдельного исследовательского поля может заключаться в изучении предшественников современной науки и ее текущего развития. При этом наблюдаемое несоответствие между распространенными представлениями о «науке» и разнообразием материалов, обычно исследуемых историками науки, возводится к систематической двусмысленности, которая сама может быть прослежена вплоть до Европы раннего Нового времени. В характеризующем этот период культурном контексте натуральная философия стала пониматься (наиболее известный пример — Френсис Бэкон) как включающая в себя одновременно созерцательное и практическое знание. Возникшие в результате напряжение и двусмысленность иллюстрируются взглядами Бюффона (XVIII век). В XIX веке новое предприятие, названное наукой, учреждается в рамках неустойчивой идеологии естествознания, которая была многим обязана этим изменениям, имевшим место в раннее Новое время. Два комплементарных и конкурирующих элемента идеологии современной (modern) науки описываются как «натуральная философия» (дискурс созерцательного знания) и «инструментальность» (дискурс практического или полезного знания, практического умения). История науки — это по большей части история их изменчивых, зачастую взаимно отрицающих отношений.

Статья посвящена состоянию и задачам истории науки как дисциплины в контексте ее истоков и текущих трансформаций. Кратко излагается становление этой дисциплины и заложенные в нее допущения о природе науки, задачах и форме истории науки. История науки оформилась в дисциплину только в начале второй половины XX века. Это было связано с именем химика Джеймса Конанта, одного из руководителей Манхэттенского проекта, президента Гарвардского университета и высокопоставленного чиновника. В ее основу лег нарратив Альфреда Уайтхеда, Эдвина Берта, Александра Койре и других историков науки о современной науке как создательнице современности и условии геополитического господства Запада. При этом под «современной» имелась в виду наука начиная со времен Галилея и Ньютона.
Автор подвергает критическому анализу этот учредивший дисциплину нарратив и его следствия, показывая, как современная история науки вышла за его пределы. Противоречие между модернизмом и историзмом разрешилось в пользу последнего. Ключевую роль в этом сыграла книга сотрудника Конанта Томаса Куна «Структура научных революций». В ней уже была заложена возможность разрушения предполагавшегося монолитным единства науки за счет, например, отказа от телеологизма и введения несоизмеримости и разрывов в историческом процессе. Отказываясь объяснять знание других времен и регионов в терминах современной науки, дисциплина столкнулась с радикальным умножением самостоятельных типов знания. Этому способствовала и произошедшая в 1980-е годы переориентация на исследование практик познания. Вследствие этого произошло размывание предметности истории науки и начала обсуждаться возможность перехода к истории знания, опирающейся на изучение практик. Кардинальность смены оптики иллюстрируется примером классификации наук по предмету и по близости исследовательских практик. Обсуждаются преимущества и недостатки, перспективы и трудности новой дисциплины.

Наука стала рассматриваться как техническое по своей сути предприятие с начала XX века. В данном случае «техничность» отсылает не столько к связи с производством техники, сколько к тому, что это поле не просто «сложно», но еще и основывается на понятиях и словаре, понятных лишь специалистам. Она подталкивает к неравному доступу к содержаниям науки: преобладающие в ней технические части отдаются на откуп специалистам. Помимо прочего, это служит защитой от вторжений со стороны политики и религии. Историческому обзору техничности науки посвящена вторая часть статьи.
Альтернативное представление о науке, отождествляющее ее с идеалом публичного разума, достигло пика своего влияния в конце XIX века. Вплоть до 1920–1930-х годов самые видные защитники науки подчеркивали ее вклад в моральный, экономический и интеллектуальный порядки, иногда состоявший в усилении традиции, но чаще (и более закономерно) оспаривающий древние авторитеты или утвердившуюся религию и сулящий основания для морального и интеллектуального прогресса. Хотя после 1900 года масштаб и практическое применение научного знания значительно увеличились, ученые все чаще предпочитали отстраненную объективность служения бюрократическим экспертам просвещению заинтересованной публики. Это переопределение науки, которое одновременно приветствовалось и порицалось, стало стимулом для зарождавшегося поля истории науки и до сих пор остается одной из ключевых исторических проблем. В статье прослеживаются перипетии развития этой проблемы и ее решения, предлагавшиеся учеными и историками науки разных поколений.

Наука нового времени начинается с синтеза: несколько культурных традиций соединяются и порождают естественную науку. Наука рождается несколько раз: математика, филология, физика, биология рождались независимо. Научные представления о мире живой природы возникли из синтеза трех типов знания: (1) традиции гербализма, то есть знаний о природе, вписанных в аристотелевскую традицию ее описания, — это «книжный» подход, описательная традиция; (2) схоластической традиции работы с существующими понятиями и создания новых, образующих когнитивный инструментарий; (3) алхимической традиции опытно-экспериментального знания о природе, примененного к человеку, — умения связывать теоретические системы с реальностью. Этот синтез знаний в области натуральной философии известен как реформа Карла Линнея. Однако в центре концепции Линнея находилась теоретическая морфология, устройство которой и определило успех его системы.
Теоретическая морфология решает, как будет редуцирован природный феномен и как он будет разъят, чтобы представить объект научного познания. Существенные теоретические положения этой морфологии были созданы Андреа Чезальпино (De plantis libri XVI, 1583 год), то есть возникновение естествознания о живой природе можно датировать XVI веком. Эту линию развития новой европейской науки, связанную со знаниями о живом, следует соотнести с работой средневекового доминиканского ордена (более чистый аристотелизм), а другую, которая привела к возникновению собственно физико-математического естествознания, — с работой францисканского ордена (более выраженный неоплатонизм). Наука оказывается глубоким теоретическим знанием, основанным на идеации, конструировании научного объекта, проверяемом экспериментально.

Статья является реакцией на разгоревшиеся в середине 1990-х годов «научные войны» и посвящена анализу прагматики и характера употребления высказываний о науке учеными. Поводом для «научных войн» стали релятивистские и конструктивистские утверждения социологов и историков науки о своем предмете, но, как демонстрирует автор, на деле подобные суждения производят и сами ученые. Занимая позицию скорее заинтересованного наблюдателя, он на серии примеров показывает, что метанаучные высказывания ученых о природе науки и научном методе многообразны и часто противоречат друг другу. Далее предлагаются и анализируются возможные выводы из этого многообразия. Первый состоит в признании одних метанаучных высказываний ученых верными, а других ошибочными. Второй предполагает, что все метанаучные утверждения, которые делаются практикующими учеными, лучше игнорировать. Автор показывает неудовлетворительность обоих этих выводов.
Главное заключение статьи касается вариабельности метанаучных высказываний и их отношений с самой наукой. По мнению автора, метанаучные высказывания, зачастую противостоящие друг другу, описывают не единую сущность Науки и не универсальный научный Метод, а выделяют конкретные черты научных практик, локализованных в пространстве, времени и культурном контексте. Это делает отношение между метанаукой и наукой контингентным, а вопрос о том, как быть антинаучным, — проблематичным. Автор перечисляет неработающие способы быть антинаучным, а также показывает, как релятивистская позиция может быть не антинаучной. Можно испытывать доверие к наукам и скепсис в отношении метанаучных утверждений о единой сущности Науки. Выступать за или против некоей сущности науки вообще, по мнению автора, значит не выступать против чего-то конкретного. Значение имеет локальная критика внутри самой науки или отдельных ее частей, связанная с конкретными исследовательскими или институциональными вопросами.