Статья предлагает анализ доминирующих тенденций в современных вооруженных конфликтах, известных как феномен «новых войн». В противовес эмпирической оптике автор подчеркивает концептуальное содержание термина, задающее теоретическую рамку осмысления военных действий после завершения холодной войны. Она прослеживает генеалогию нерегулярных войн, представление о которых существовало со времен поздней Античности, однако не было определяющим для теории военного дела. Традиционные военные конфликты чаще всего разворачивались между армиями государств, которые официально объявляли друг другу войну. Они были ограничены во времени и пространстве, имели четкие цели, после достижения которых появлялась возможность заключения мира. Термин «малая война» входит в обиход мыслителей лишь на рубеже XVII и XIX веков для описания процессов, происходящих на периферии классических конфликтов. Однако именно он представляется наиболее релевантным для понимания нерегулярного характера боевых действий в XXI веке. «Новые войны» добавляют к традиционной сфере геополитики биополитическое измерение. На примере конфликтов и вооруженных революционных движений второй половины XX века автор демонстрирует основные трансформации, отличающие нерегулярные военные действия: смещение стратегических акцентов, повстанческий и партизанский характер конфликтов, переопределение категории «побочного ущерба», распространение террористических методов ведения войны в отсутствие паритета сил, частное финансирование парамилитарных формирований. Характеристика сущностных черт понятия «новые войны» включает в себя анализ факторов, приведших к переформатированию войны, основным из которых стало сочетание авторитаризма, экономической открытости и неолиберальной экономической политики. В заключение выдвигается предположение о том, что на фоне происходящей глобальной интеграции изменения в ведении боевых действий порождают новую культуру безопасности, которую и следует называть «новыми войнами».

Статья предлагает анализ ряда сюжетов из труда Карла фон Клаузевица «О войне». Автор подходит к разбору с философских позиций, не ставя под сомнение критику Клаузевица со стороны военных историков и теоретиков стратегии. Особое внимание уделено стилю Клаузевица. С опорой на труды Эдмунда Гуссерля и Хосе Ортеги-и-Гассета автор проводит различие между двумя типами письма, которые можно было бы назвать «пустым» и «наглядным», придавая ему онтологический смысл: пустое письмо предъявляет читателю отдельные качества предмета, тогда как наглядное указывает на предмет в его подлинном самоотсутствии, в дистанцированности от любых качеств и отношений. Клаузевиц постоянно обращается к наглядному письму, и в статье рассматривается множество соответствующих примеров. Разбирая поднимаемый Клаузевицем вопрос измерения масштаба победы, автор подчеркивает, сколь много внимания Клаузевиц уделяет различного рода асимметриям в боевых действиях. К примеру, даже если кровопролитие в равной мере затрагивает обе стороны столкновения, «минус» побежденного всегда будет перевешивать «плюс» победителя. Автор иллюстрирует эту мысль Клаузевица на примере Гражданской войны в США. Переходя к теме решения боя, автор подвергает критике онтологические направления, отдающие предпочтение событиям, а не объектам и неспособные признать, что события представляют собой узкую разновидность объектов. Сражение является событием, но в первую очередь это объект, который не исчерпывается своими внутренними или внешними отношениями, и потому решение боя не зависит от происходящего в сражении. Наконец, при обращении к теории Клаузевица о генеральном сражении автор излагает замечания к ней, высказанные полковником Джоном Бойдом. В целом соглашаясь с критикой, автор тем не менее делает вывод, что акцент Клаузевица на генеральном сражении парадоксальным образом отодвигает саму битву на задний план по сравнению с вытекающими из нее следствиями.

Эта небольшая статья написана в 1809 году как ответ на «О Макиавелли как писателе» (1807) Иоганна Готлиба Фихте. Взволнованный разгромом прусской армии при Йене и Ауэрштедте (1806), Фихте пытается найти у Макиавелли рецепты возрождения национального духа и военных побед. Клаузевиц отвечает Фихте как военный специалист, подчеркивая значение легкой пехоты и артиллерии (эффективность которой со времен Макиавелли «по меньшей мере удвоилась»), но также как философ, проблематизирующий современность войны. Искусственным формам (фалангам и легионам, в которых Макиавелли, а вслед за ним и Фихте видят секрет побед греков и римлян) он противопоставляет восстановление «истинного духа» войны. Клаузевиц не верит в универсальность античных стратегем, он историзирует войну и связывает боевой и социальный порядок, утверждая, что эффективность военных средств определяют гражданские условия. Последние радикально меняет Французская революция, породившая новую политику, которая, как Клаузевиц позднее отметит в «О войне», «выдвинула другие средства и другие силы и потому сделала возможным ведение войны с такой энергией, о которой вне этих условий нечего было бы думать». Ответ Клаузевица на французскую угрозу оказывается, следовательно, двояким: сначала социально-политическая трансформация должна создать новые силы, чтобы затем военное искусство могло рационально ими распорядиться. Он горячо соглашается с Фихте, когда тот призывает к пробуждению национальных чувств немцев, к объединению и реваншу, поскольку это ведет к росту энтузиазма и боевого духа, необходимых в современной войне — войне, которую, как тогда казалось, немецкому народу предстоит вести «на своей земле за свободу и независимость».

В статье рассматривается теория войны Карла фон Клаузевица в связи с вопросом о современности войны. Эта связь проблематизируется двояко: через философские источники и эпистемологический статус теории,но также через ее рецепцию в советской «военной философии». Первая часть статьи посвящена вопросу о влиянии на Клаузевица «немецкого идеализма». Во второй части анализируется оригинальный способ построения теории, необходимый для работы с войной, понятой как сложный, изменчивый, не поддающийся исчерпывающей концептуализации объект. Клаузевиц предлагает новый способ теоретизирования: релятивистский (противостоящий абстрактному или «абсолютному» мышлению), исторический (противостоящий самотождественности логических категорий) и прагматический (противостоящий философской «незаинтересованности»). В заключение реконструируется место Клаузевица в советской военной теории. В 1920–1930-е годы Клаузевиц — признанный классик; в конце 1940-х Сталин разоблачает его как «прусского реакционера», писавшего о «мануфактурном периоде войны»; в 1960–1980-е, несмотря на завершение борьбы с «низкопоклонством перед Западом», исторические или теоретические исследования Клаузевица не возобновляются, от него остается только упоминаемое по случаю имя и формула «Война есть продолжение политики другими средствами». Автор рассматривает это «поражение Клаузевица» как победу сталинизма, результат воспроизводства смысловых и силовых отношений, ментальных и профессиональных структур, сложившихся в позднесталинское время. Милитаризованный режим сталинской науки отчасти сохраняется в военно-научных структурах до сих пор. «Военные философы» воспроизводят устойчивые схематизмы в символическом пространстве, определяемом борьбой за «наследие Великой Победы».

Статья представляет собой краткий обзор истории осмысления войны в европейской мысли. Рассматривается хронология трансформации восприятия войны как социально-политического феномена, в частности,с позиции этики и политической теории. Автор останавливается на основных подходах античной философиик решению ключевых вопросов, связанных с моральной оценкой войны. В сочинениях Платона и Аристотеля закрепляется двойственность отношения к войне в зависимости от того, в какой мере конфликт соответствует природной справедливости. В дальнейшем, в сочинениях христианских авторов, основанием этой дихотомии станет представление о Боге как источнике справедливости. Парадигма пунитивной, наказательной войны станет ядром христианского учения о справедливой войне. В новое время происходит постепенный процесс секуляризации философского восприятия войны. Теологическое рассмотрение вооруженных конфликтов сменяется юридическим. В статье рассматривается влияние, которое оказал Гуго Гроций и его последователи на процесс замены пунитивной парадигмы справедливой войны легалистской парадигмой. На примере Иммануила Канта отмечается закрепление в философской повестке представлений о необходимости отказа от войн и появление проектов вечного мира. Далее автор обращается к наследию Карла фон Клаузевица для того, чтобы определить основные особенности модерных взглядов на войну как практику, строго закрепленную за государством. Завершается статья сравнительным обзором подходов к определению войны, характерных для политического реализма и современной теории справедливой войны.

Статья рассматривает критический потенциал теории справедливой войны для современных военных конфликтов и ставит вопрос о ее будущем развитии. Предлагая исторический экскурс в историю применения принципов справедливой войны, автор указывает на роль этой теории в формировании языка описания ведения войны. Он отмечает несовместимость нравственных принципов справедливой войны с политическим реализмом, господствовавшим в академических и политических кругах в 1950–1960-е годы и решающее влияние войны во Вьетнаме на изменение парадигмы мышления об этическом характере боевых действий. Практика во вьетнамском конфликте предшествовала теоретическому переосмыслению, которое в конечном итоге привело к актуализации ряда понятий: агрессии, интервенции, справедливости, пропорциональности, военных преступлений. Война во Вьетнаме оказалась первой войной, способы ведения которой определили результаты конфликта, а практическая ценность jus in bello стала очевидной. Для поддержки войны оказывается важной моральная забота о подвергающемся риску населении. Автор называет это «полезностью нравственности», значение которой возрастает по мере роста масштабов освещения конфликтов в средствах массовой информации. Этот факт меняет статус теории справедливой войны, наделяя ее особой значимостью, поскольку соблюдение ее принципов связано не только с нравственностью, но и с успехом военного предприятия, зависящего от поддержки гражданского населения. Потребность в определении нравственных принципов боевых действий порождает вопросы, связанные с анализом гуманитарных интервенций, наиболее важными среди которых становятся цель безрискового ведения войны и проблема завершения конфликтов. Для решения этих задач автор предлагает модифицировать теорию справедливой войны, основываясь на опыте реальных гуманитарных интервенций.

Статья предлагает ретроспективный анализ генезиса теории справедливой войны, анализирует причины разногласий, возникших вокруг понятия в современной этической мысли. Обращаясь к развитию теории справедливой войны, автор подчеркивает, что на протяжении истории, начиная с Августина, общий подход в этом вопросе оставался единообразным, укорененным в общих этических представлениях эпох. В период с XVII и до конца XX века теория развивалась в тесной связи с международным правом. Это привело к тому, что теория справедливой войнына содержательном уровне стала смыкаться с уставом ООН и женевскими конвенциями. И в профессиональной военной среде, и при необходимости дать нравственную оценку тому или иному конфликту точкой отсчета выступает именно теория справедливой войны. Тем не менее определяющий статус этого комплекса этических воззрений все чаще ставится под сомнение. В первую очередь это связывается с практическими трансформациями самой войны. Изменение действующих акторов в военных конфликтах ставит вопрос об адекватности возложения ответственности на государства, а не на отдельных комбатантов. Предметом самой теории также является не закон, но нравственность, что часто упускается из виду при практическом применении идей. Традиционная теория справедливой войны оказывается ограниченно применимой, если рассматривать феномен войны с позиций все более широкого включения в боевые действия гражданского населения. В ней скрывается целый ряд противоречий, укорененных в желании создать набор кодифицированных правил ведения конфликтов, исключив при этом вопрос о справедливости самой войны. Все это в конечном счете приводит к попыткам создать ревизионистскую теорию справедливой войны, которая будет избавленаот указанных автором недостатков.

Феномен «новых войн», возникший во второй половине XX века, изменил привычную парадигму мышления о военных конфликтах, поставив под вопрос актуальность размышлений теоретиков прошлого. Наиболее актуальный подход к анализу войны тем не менее опирается на получившую широкое распространение концептуальную рамку теории справедливой войны, в основе которой лежит аналитическая этика. Концепции справедливой войны Майкла Уолцера, Ника Фоушина, Брайана Оренда и Джеффа Макмаана являются центральными при обращении к этическому осмыслению войны, но лишь ограниченно продуктивными на материале «новых войн», которые продолжают стремительно изменяться. Философская мысль оказывается в ситуации, когда она не успевает за динамикой трансформации объекта своего рассмотрения. Война становится медиафеноменом, объектом футуристического рассмотрения, повседневной реальностью для ряда стран и территорий. Она теряет свои четкие пространственные и временные контуры, и, получая все больший контроль над средствами ее ведения, увеличивая разнообразие форм военных конфликтов, мы утрачиваем контроль над ситуацией. Необходимо начать рассматривать войну в качестве комплексного феномена социальной реальности и одновременно обновлять устаревший и ограниченный этический базис осмысления этого «неизбежного зла». Военные конфликты остаются в ряду образов современности, которые следует рассматривать во всей их сложности.

Статья посвящена развитию теории «новых войн». Автор утверждает, что разработанные после Вестфальского мира (1648) системы регулирования войны перестают работать в современных условиях. Структурная новизна «новых войн» видится ему в том, что происходит 1) рекоммерциализация военного насилия, которая вновь превращает войнув инструмент достижения определенных (не обязательно политических) интересов; 2) сращивание военногои криминального насилия — полевые командиры и их окружение живут за счет войны и вступают в альянсс международной преступностью; 3) использование стратегии асимметризации, при которой уступающаяв силе сторона не стремится к захвату территории и утверждению государственности, но, напротив, использует расширение войны (в пространстве и времени), чтобы добиться преимущества. Автор анализирует Вестфальскую систему, в которой война и мир понимаются как равноправные агрегатные состояния политики. Переход от одного к другому совершается в ней по воле суверена, право которого (jus ad bellum) не ограничено внешней инстанцией (какой была в Средневековье власть императора или папы). Однако с утверждением государственной монополиина войну происходит кодификация правил ее ведения (jus in bello), заканчивающаяся принятием Женевской и Гаагской конвенций. Автор анализирует также Тридцатилетнюю войну, рассматривая ее как типологический шаблон, отличающийся от Вестфальского типа отсутствием единой регуляционной системы. Продолжительностьи особенная жестокость конфликтов этого типа связаны с размыванием границ между войной и миром, межгосударственной и гражданской войной. Характерные черты этой исторической модели обнаруживаются в некоторых войнах современности, в частности на Ближнем Востоке. Автор развивает эту аналогию и предлагает использовать исторический опыт для того, чтобы предотвратить объединение ближневосточных конфликтов в одну опустошительную войну.

Неолиберальной «правительности» принадлежит ведущая роль на современной политической сцене. Асимметричные конфликты или «новые» (гибридные, постгероические) войны восстанавливают в правах, казалось бы, оставшиеся в прошлом механизмы суверенной и дисциплинарной власти. В статье рассматриваются проблемы «палимпсеста» или специфической двойной связи этих властных практик. Они возникают последовательно, но действуют одновременно, хотя их требования могут противоречить друг другу. Между транслируемым «сверху» неолиберальным биополитическим дискурсом, армейской дисциплинарной системой и формирующимися «снизу» практиками воспроизводства суверенного насилия возникает серьезное силовое напряжение. Оно становится основой изменения тактик субъективации и десубъективации не только для комбатантов, но и для общества в целом. Мишель Фуко связывал с этим напряжением перспективы сопротивления и эмансипации, однако сегодня оно приводит, скорее, к реактивации весьма консервативных властных практик, прикрывающихся риторикой безопасности и исключительных обстоятельств войны с террором. Дискурс безопасности превращает внешние угрозы во внутренние и в конечном счете переводит социальные проблемы в медико-биологическую или даже расовую плоскость. Важно подчеркнуть, что речь идет не о демодернизации, но о сохранении и пересборке свойственных эпохе «модерности» стратегий. В этих условиях попытки нейтрального анализа «новых» войн с позиции академической экспертизы работают на сохранение статус-кво. Предельно актуальным поэтому представляется перенос внимания с анализа дискурса безопасности на механизмы воспроизводства жизненного опыта, тактики субъективации и выживания отдельных акторов, которые становятся основой как современной микрофизики власти, так и макрополитики, выступающей продолжением войны.

Статья посвящена этической дискуссии вокруг автономного летального вооружения. Появление военных роботов, способных самостоятельно действовать на поле боя, рассматривается как неизбежный этап развития современной войны, поскольку они способны дать критическое преимущество одной из сторон конфликта. Несмотря на общественные движения, призывающие запретить «роботов-убийц», существуют этические аргументы в поддержку развития таких технологий. В частности, утилитаристская традиция соглашается с допустимостью военных роботов, при условии что «нечеловеческая война» будет становиться более гуманной и вести к меньшему числу жертв. Деонтологический анализ, в свою очередь, предполагает, что этика невозможна без этического субъекта. Моральная философия Иммануила Канта коррелирует с интуицией о том, существует ли значимая разница между ситуацией, в которой человек принимает решение об убийстве другого человека, и ситуацией, в которой такое решение принимает машина. Роботы, как и животные, становятся пограничными агентами на границах «моральных сообществ». На примере дискуссии о правах животных мы видим, как работает этика Канта применительно к нечеловеческим агентам. Ключевой проблемой использования автономных вооружений становится трансформация войны и непредсказуемые риски, связанные со стиранием различий между войной и полицейской операцией. Гипотеза автора состоит в том, что роботам не нужно будет убивать, чтобы побеждать противника. Если на войне никто не гибнет, то не существует причин не распространять ее практики на нонкомбатантов или стремиться к миру. Анализ, представленный в утилитаризме, игнорирует возможность таких последствий. Главной проблемой автономного летального вооружения становится автономность, а не способность причинять смерть.

Статья представляет собой подытоживающий материал к тематическому номеру «Логоса», посвященному исследованиям войны. Автор отмечает, что, вопреки предсказанию Ханны Арендт, не революции, но войны сопровождают социальную деятельность человека в XXI столетии. И поскольку войны повсеместны, существует их философское осмысление. При всем многообразии рассуждений о войне можно выделить три теоретических дискурса, сосредоточенных на собственных темах. Первый дискурс — это попытка реактуализировать военную мысль Карла фон Клаузевица, первого теоретика «современной» войны; второй — теория справедливой войны, сосредоточенная на вопросах прикладной этики (правомерно ли начинать войну, как вести боевые действия, что делать после окончания конфликта и т. д.); третий — дискуссии о «новых войнах». Автор отмечает, что второй дискурс слишком инструментален, и часто аппарат теории справедливой войны отстает от эмпирических реалий, а первый может быть в лучшем случае абстрактно-теоретическим, но отнюдь не прикладным. Из этого делается вывод, что наиболее важным для практической философии остается третий дискурс о войне, то есть спор о «новых войнах». Вот почему основное внимание следует уделять развитию и исследованию теории и, самое главное, практики «новых войн». В заключение отмечается, что обогатить этот дискурс могла бы социальная теория (пост)современности, тем самым намечаются дальнейшие области для исследовательской работы.