Статья представляет собой упражнение в мультиперспективистском анализе метафор и одновременно попытку теоретического обоснования возможности такой процедуры. Спекулятивно-реалистический мотив «децентрированной мысли», наиболее четко схватываемый в проекте темной экологии Тимоти Мортона, имплицитно предполагает тематизацию и проблематизацию «центра» системы концептов, точки, делающей воспроизводимый ею порядок порядком — устойчивой и стабильной картиной возможного мира. Обращение к теории метафоры позволяет зафиксировать это напряжение, характеризующее отношения не между философской теорией и «внешним миром», но между системой концептов и самой возможностью существования упорядочивающей ее инстанции. Одновременно решаются две задачи: во-первых, реконфигурация понятия «центра» системы концептов за счет вписывания в него метафоры, во-вторых, реконцептуализация самой метафоры как инстанции производства порядка и (что важнее) беспорядка в теории посредством перепрочтения проблемы Анкерсмита — наделения метафоры способностью действовать и выделения базовых режимов ее агентности. Для тестирования и иллюстрации такой мультиперспективистской позиции в статье используется конфликт метафор, связанный с трансфером концепта чужой феноменологии Иена Богоста в систему Леви Брайанта. Заключительная часть статьи посвящена детализации проекта мультиперспективистской стратиграфии (еще не существующей исследовательской программы, которая превратила бы метафору в объект и средство описания и объяснения), а также картографированию точек неопределенности, преодоление и прояснение которых сделало бы стратиграфический проект возможным. Почему Чужой побеждает Технику? Что не так с перспективизмом? Как возможна история метафор, если сами темпоральные режимы выступают эффектом их работы? Как метафоры могут действовать? Прояснению и детализации ответов на эти и иные вопросы и посвящена эта статья.

В противовес более популярным интерпретациям темной экологии Тимоти Мортона как одного из направлений спекулятивного реализма в статье предлагается рассмотреть этот проект как частный случай деконструкции Жака Деррида. Обращаясь к более ранним текстам Мортона, автор доказывает его преемственность по отношению к деконструкции в структуре аргументации, критикующей экологический дискурс и обосновывающей темную экологию. Если Деррида выявил насильственную структуру письма как основу логоцентричного мифа, то Мортон показал, что романтическое представление о гармоничной Природе стало возможным в результате консюмеризма привилегированных слоев индустриализированного общества Нового времени. Экспликация этой связи позволяет выявить значимые для темной экологии ограничения интерпретации Мортоном Деррида, которые состоят в игнорировании критики, сформулированной последним в адрес других попыток эмансипации инаковости. На примере текстов Деррида, в которых деконструкции подвергается не логоцентризм, а другие, альтернативные ему проекты, предложенные Мишелем Фуко и Эммануэлем Левинасом, показывается, что в их отношении деконструкция продолжает работать симметрично. С подобной точки зрения использование Мортоном темной метафорики оказывается неоправданным, поскольку не учитывает возможность деконструкции тьмы, а не света. Однако решение Деррида — концепция грядущей демократии — оказывается при этом несостоятельным с точки зрения использования Мортоном концепта гиперобъекта. Вместо этого экологию Мортона предлагается прочитать как теоретический язык, безразличный к дихотомии света и тьмы и описывающий наступившую демократию, отличительной чертой которой является неизбежная близость Другого.

Статья посвящена вопросу о том, каким именно образом следует преобразовать марксизм и следующую из него теорию коммунизма в условиях поворота к нечеловеческому. Автор подвергает критике бинарную оппозицию действия (которое отсылает к изобретательному и будущему) и поведения (подразумевающего алгоритмическое, прошлое), поскольку при ее слепом принятии передовым агентом оказывается лишь человек, а не нечеловеческие существа, причем человек-капиталист, а не пролетарий. Однако вместо того, чтобы снять эту оппозицию посредством некоего третьего, синтетического термина, автор указывает на то обстоятельство, что ее члены всегда сопровождают или «преследуют» друг друга — на радикальную неясность, лежащую в основании всякого сравнения, противопоставления и в конечном счете самого существования любого объекта. Солидарность обнаруживается не в прошлом и не в будущем, взятых по отдельности, а в их сиюминутности, то есть в их соотносительном движении. Вместе с тем неясность, которая и составляет призрачность вещей, отнюдь не подразумевает неопределенность. Автор демонстрирует это на примере поведения квантовых систем — суперпозиция состояний не означает их перемешивание: у самих состояний, пусть они и налагаются друг на друга, остаются собственные границы, хотя их локализация оказывается затруднительной, и при этом «неясность» суперпозиции указывает как раз на «точность» физического описания. Подчеркивается, что описываемая характеристика присуща всем объектам, не только человеческим или не только явлениям на квантовом уровне; тем не менее она определяется как «родовое существо», по Марксу. Автор критикует возможные выпады против предполагаемого «антропоморфизма» своего подхода и указывает на то, что обвинения в антропоморфизме в основном продиктованы антропоморфическими соображениями обвинителей. Чтобы выжить, а точнее, даже чтобы просто начать работать, марксизму требуется принять в свое строение нечеловеческое.

Темная экология Тимоти Мортона отталкивается от объектов как примеров или источников вдохновения, не предлагая полноценного исследовательского метода. Автор статьи намечает подходы к разработке в рамках этого проекта самостоятельного инструментария и приложению его к другим объектам. По уровню сложности город можно отнести к «гиперобъектам», выступающим и продуктом, и постоянной средой обитания человека, в которую погружена его повседневность. Отталкиваясь от анализа классических текстов исследователей города, автор показывает «темную» сторону работ Найджела Трифта, Скотта Маккуайра, Анри Лефевра, Вальтера Беньямина, Генри Торо, Гастона Башляра. Анализ показывает, что даже самые пасторальные описания урбанизированного пространства содержат в себе иной образ города: темный, нестабильный, странный. Это наблюдение позволяет сложить указанные характеристики в цельную исследовательскую программу. Вместо классической методологии, сосредоточенной на визуальном нововременном анализе окружающей среды, появляется альтернатива, называемая «темной урбанистикой» — по аналогии с «темной экологией». Обращаясь к работам Дилана Тригга, посвященным чувству «топофобии», и к художественным образам городской изнанки в работах Нила Геймана, Макса Фрая, Чайны Мьевиля, автор предлагает несколько отправных точек для работы с городом как с множественным, сложным объектом, не номинально декларируя его таким, но изменяя исследовательскую оптику на их основе. Предлагая к анализу звуковую, чувственную, тактильную и другие, не фиксируемые урбанистическим мейнстримом элементы городской среды, статья предлагает краткое методологическое предисловие к «темной урбанистике».

Одна из самых обсуждаемых проблем климатической науки связана с тем, что ее знание характеризуется неопределенностью. Темная экология Тимоти Мортона рассматривает неопределенность как неотъемлемую черту не только всякого знания, но и всякого отношения вообще. Такой подход позволяет увидеть, что неприятие неопределенности стоит не только за отрицанием глобального потепления, но зачастую движет и теми, кто это отрицание разоблачает, поскольку они стремятся представить результаты климатической науки как несомненные факты. Вместо того чтобы видеть в неопределенности проблему, темная экология ставит задачу научиться с ней сосуществовать. Для этого она не только предлагает настроиться на странную, «темную» сторону вещей, но и подспудно начинает рассматривать эту сторону как единственно реальную. В результате она систематически пренебрегает теми сферами человеческого существования, которые ориентированы на прозрачность, в частности публичной и политической жизнью. Однако, как будет показано в статье, процессы, протекающие в этих сферах, сыграли свою роль в том, что странная реальность, описываемая темной экологией, сделалась видимой. Так, многие свойства глобального потепления, подчеркиваемые темной экологией, — невозможность дистанцироваться от него, а также дать ему четкое определение и взять под контроль — становятся по-настоящему ощутимы только тогда, когда возникает широкая общественная полемика о реальности потепления и когда оказывается, что эту полемику нельзя уладить ссылками на якобы достоверно известные факты. Опыт, который приобретают участники такой полемики, заключается в невозможности конвертировать имеющееся у них знание в консенсус. В статье предлагается рассматривать этот опыт как шаг к тому, чтобы настроиться на странную реальность, в которой знание есть скорее бессилие, чем сила.

Темная экология Тимоти Мортона позиционируется как эстетический и этический проект, дистанцированный от политической теории. Затрагивая такие проблемы актуальной политики, как глобальное потепление и климатический скептицизм, работая с фундаментальными для политической философии концептами территории, пространства, действия и солидарности, Мортон описывает свой подход как отстраненное онтологическое рассуждение. Автор данной статьи показывает, что собственные основания проекта темной экологии унаследованы из политической теории, что не только не создает противоречия, но, напротив, при определенных условиях открывает возможность иного взгляда как на экологию, так и на политическое. Поднимая вопрос о том, каким могло бы быть политическое в мире неопределенности, автор предлагает посмотреть на проект Мортона как на трактат по политической теории, сосредоточенный на проблеме коллективного действия. Это основной концепт любой политической философии, вокруг которого и строится описание социального порядка. Темная экология отметает любую возможность действия, акцентируя внимание на неопределенности и невозможности предсказать последствия, но тем самым открывает новые возможности для его концептуализации. Именно неопределенность допускает разделение действия и вины, из-за которой создатель темной экологии и пытается развести ее с политикой. Это разговор о том, как из освободителя Мортон превращается в законодателя, как производится политическая теория параллельно со становлением антропоцена, что произойдет с Левиафаном в эру глобального потепления и как в восприятии политического перейти с онтологических категорий на этические.

Статья представляет собой реконструкцию общего хода спекулятивного поворота в современной континентальной философии с точки зрения экологии абсолютного. Опираясь на базовое переопределение механики спекуляции, совершаемое теоретиками спекулятивного поворота (в особенности Квентином Мейясу), как отвержения абсолютного сущего классической метафизики, автор концентрируется на связке между спекулятивным отвержением и проблемой основания, которая образуется при подобной постановке вопроса. Отказываясь от Абсолюта как достаточного основания и таким образом разосновывая мысль, спекулятивная философия совершает расширение общей «карты» основания. Логика достаточного основания дополняется недостаточным основанием, достаточным неоснованием и недостаточным неоснованием. Эта карта оснований укладывает в себя полный «кинезис» спекулятивного поворота, включая современные попытки отвернуться от спекуляции и уйти от основания и абсолютного, совершаемые «новой геофилософией». Автор отмечает, что переключение с вопроса «что?» на вопрос «где?», характеризующее новую геофилософию как «геофилософию территории», хотя и вычеркивает проблематику основания, остается во власти недостаточного основания, таким образом воплощая наиболее вульгарную трактовку спекулятивного как «спекулянтства». Вместе с тем спекулятивный поворот открывает на месте «геофилософии территории» «геофилософию ресурса», для которой более релевантен не вопрос «где?», а вопрос «когда?». По мысли автора, именно это вопрошание сдвигает спекулятивную философию к краю «карты» абсолютного и одновременно к решению проблемы отказа от основания — недостаточному неоснованию. Недостаточное неоснование открывает вертикальное измерение слоев абсолютного, относительно которых спекуляция оборачивается ковшом, который раскапывает absolutus и отбрасывает Абсолюты.

Осмысляя собственный опыт столкновений с чувством ужаса, автор пытается понять, какую именно функцию выполняет ужас в рамках философии. С этой целью он опирается на «Исследование ужаса» Леонида Липавского и на различные текстовые погружения в когтистую и клыкастую (и, возможно, ноуменальную) бездну работ Ника Ланда. Предпринимается попытка рассмотреть различные опыты ужаса и построить нечто наподобие типологии, но вместе с тем и вычленить элементы, характерные для опыта ужаса в целом. Гипотеза текста, согласно которой в ужасе нарушается привычный ход определения границ вещей и самого себя, приводит автора к выделению трех «подтипов» ужаса. В первом подтипе ужас начинается с неопределенности границ вещей, столкновения с чем-либо, не поддающимся определению и ставящим под вопрос, как следствие, собственное определение. Во втором подтипе ужас начинается с неопределенности границ самого себя, противостоящей сокрушительной давящей определенности мира. В третьем подтипе ужас накатывает при подмене одной детерминации другой — подмене неожиданной и необоснованной. Во всех трех описанных разновидностях ужаса нарушение детерминации приводит к тому, что субъект, мыслящее существо, остается без привычной опоры для мышления и даже объяснения того, как он ее лишился; часто это подразумевает также нарушения восприятия времени и пространства. Представленный таким образом ужас подходит вплотную к безумию, а может, и вовсе совершает переход на его сторону.

Статья представляет собой попытку выстроить новую феноменологию, способную вернуть нас к самим вещам, как обещал своим ученикам Эдмунд Гуссерль. Такая феноменология стремится обнаружить и описать феномены, условия данности которых предполагают нарушение способности субъекта к представлению и поэтому позволяют созерцать то, что существует как радикально внешнее субъекту. Описание подобных феноменов открывает путь к преодолению корреляционизма изнутри. Тем самым данная феноменология движется в русле так называемого спекулятивного реализма. За отправную точку в статье взят проект феноменологии ужаса Дилана Тригга, которая страдает недостаточным концептуальным анализом ужасающих феноменов. Для подробного концептуального анализа ужасающих феноменов в статье использовано понятие насыщенного феномена Жана-Люка Мариона. Помимо феноменологии ужаса статья также утверждает возможность преодоления корреляционизма через анализ аффекта тревоги. Феноменологическое отличие тревоги от ужаса демонстрируется с помощью критического анализа перевода Владимиром Бибихиным «Бытия и времени» Мартина Хайдеггера. В качестве основного тревожащего феномена анализируется феномен собственной смерти. Для концептуального анализа феномена собственной смерти в статье вводится новое понятие — «перверсивный феномен», которое дополняет предложенную Марионом классификацию всех возможных феноменов. Статья выстраивает концептуальную схему для описания аффектов ужаса и тревоги, дальнейший анализ которых позволит феноменологии перейти от жизни сознания к реальности-всебе. В заключении делается вывод о том, какие явления современной культуры должны в первую очередь стать объектами реалистической феноменологии ужаса и тревоги.

Философия не так далека от литературы, как это может показаться, — в ней всегда присутствовал элемент сторителлинга, фантастического и даже ужасного. На примере нескольких образцов хоррор-литературы Грэм Харман предлагает свою версию нового пути развития философии, направляемого концептом weirdness. Этот концепт (непереводимый на русский язык достаточно адекватно) родственен чувству ужаса и чуждого/странного, но в данном тексте обозначает разрыв и несовпадение между чувственной поверхностью объекта и его постоянно ускользающей в глубину «объектностью». Говорить о таком объекте становится возможным только в режиме метафоры, отклонения, косвенного указания, «продуктивной пародии» или литературной игры. Предшественниками такого способа философствования оказываются, с одной стороны, Мартин Хайдеггер и Эдмунд Гуссерль, а с другой — Говард Лавкрафт и Эдгар По, а гегелевскую сову Минервы на ее гербе заменяет Великий Ктулху. Харман показывает, что лавкрафтианские описания тел и действий почти намеренно бессодержательны и часто ссылаются на измерения, недоступные для конечных возможностей человеческого восприятия. Его (Лавкрафта) чудовища не просто таинственны, но часто в буквальном смысле невидимы; они превосходят спектр наших эмоциональных реакций и зоологических категорий. Но прочитывать эту невидимость следует не в кантианском духе: ужас Лавкрафта — это не ноуменальный ужас, а ужас феноменологии, указывающий, что нечто неконтролируемое и материальное может в любой момент вторгнуться в упорядоченный категориальный мир субъекта и взорвать его. Вопреки частым попыткам отказаться от объектов, признав их фантазиями, которые человек собирает из предзаданной поверхности содержаний опыта, Харман утверждает, что реальность объектно-ориентированна, то есть состоит из weirdсубстанций, которые нередуцируемы к свойствам или эффектам.

Как переопределить границу между безумием и рациональным? С этого вопроса Бен Вудард начинает рассуждение о том, каким может быть способ выхода к абсолюту, или, как он его называет, к «Великому Внешнему». Теоретический проект Иммануила Канта, с его «юридическими» нормами, становится первым объектом критики, на примере которого показана слабость позиции, разделяющей безумное и рациональное. Кант выстраивает систему «круговой обороны» от безумия, которая позволила бы однозначно различить философию и бред безумца, но результатом становится невозможность философии говорить о реальности как она есть. Проект спекулятивного реализма выстраивает себя в оппозиции проекту Канта, обещая доступ к «Великому Внешнему», но тогда он должен как-то ответить на проблему безумия. Вместо перехода к «безумной спекуляции», к теоретической вседозволенности, свойственной многим последователям Жиля Делёза и Феликса Гваттари, стремящимся разрушить нормы мышления и таким образом избавиться от нормативности, Вудард мобилизует тексты Томаса Лиготти и Говарда Лавкрафта для двойной атаки на бастион антропоцентризма. Лавкрафт выступает представителем «шогготического материализма», оперирующего ужасом бесформенного, а Лиготти — «чревовещательного идеализма», указывающего на ужас неустранимости сознания. Таким образом, weird fiction становится не литературным оправданием безумия, позволяющим пуститься в погоню за красивыми образами, исключая практически любой смысл, но важным инструментом в теоретическом обосновании внешнего как такового. Последнее достигается не за счет изменения состояния сознания или иных способов истязания языка и тела, но, напротив, — в выхолащивании работы с текстом, который сам по себе занимает позицию «извне» по отношению к читателю.

В современной спекулятивной философии наблюдается тенденция к построению теорий чужого. Это и ксенофеменология Дилана Тригга, и чужая феноменология Иена Богоста, и странный реализм Грэма Хармана. Все они утверждают, что чужое повсюду, надо только научиться его видеть. При этом все они странным образом игнорируют реальный прецедент встречи с неизведанным и действительно чужим. Речь идет о «научном изучении» неопознанных летающих объектов (НЛО), инициированном военно-воздушными силами США в 1947 году. Автор статьи предлагает рассматривать исследования НЛО как тот необходимый ресурс, без которого никакой теории чужого и странного не удастся создать в принципе. Просто потому, что только внимательный анализ научных источников о встрече с НЛО позволит удержать чужое в себе, а не только лишь чужое для нас. Чтобы показать это, автор вначале обращается к дискурсам об НЛО, доминировавшим в культуре с 1940-х годов и вплоть до 2000 года, когда эти дискурсы окончательно маргинализовались. Он выделяет семь основных типов дискурсов, поэтапно сменяющих друг друга: 1) встреча с неизведанным, 2) гости с других планет, 3) мифологическое объяснение летающих тарелок, 4) палеоконтакт, 5) духовное измерение контакта, 6) инопланетный заговор, 7) похищения. Затем он анализирует, чем в это время занимались ученые и как это может быть использовано в современных теориях чужого (речь идет о методологии исследований НЛО и классификации типов контактов). В заключение описываются особенности образа пришельца в том виде, в каком он сложился в массовой культуре (на стыке современных мифов о похищениях и крушении НЛО и их репрезентации в популярной культуре).

Интервью посвящено концепту «гиперверие» (hyperstition), введенному в оборот группировкой Cybernetic Culture Research Unit (CCRU), в контексте апокалипсиса. Противопоставленное суеверию как «всего лишь» суеверию, то есть пассивному и не имеющему никакого влияния плоду вымысла, гиперверие отсылает к «эффективным» идеям, которые перестают быть фикциями и становятся реальными. Подобный процесс реализации гиперверия равным образом опрокидывает оппозиции как истинного/ложного, так и вымышленного /реального. Поэтому собеседники отмечают, что гиперверием могут быть как самосбывающиеся пророчества, так и различные технологии, описываемые в научной фантастике (например, киберпространство). Гиперверие генеалогически восходит к шизоанализу и «телам без органов» Жиля Делёза и Феликса Гваттари. В тексте последовательно раскрываются разные аспекты подобного шизоаналитического инструмента превращения вымысла в реальность, в частности его связь с популярной культурой и хтоническими культами. Гиперверие описывается авторами как 1) элемент эффективной культуры, которая делает себя реальной, 2) свойство вымысла, функционирующее как устройство для путешествий во времени, 3) «интенсификатор совпадений» и 4) как «зов к Древним». Описывая базовые характеристики гиперверия, авторы отмечают, что, будучи вписанным в идеологию прогресса, оно отмечает «короткие замыкания» в прогрессивном движении истории. Эти замыкания, отвечающие последней, четвертой характеристике гиперверия, спровоцированы возвращением в культуру монструозного другого, или Невыговариваемого (Unuttera). Вызванное к жизни производителями гиперверий — гиперверовательными кибернетиками—Невыговариваемое обращает всякое будущее в апокалипсис.

Статья посвящена прояснению статуса поворота к «темному» в философии. Темное, которое позиционирует себя как некоторое принципиальное «не-» — не-инвайроменталистское (Тимоти Мортон), не-радостное (Эндрю Кальп), не-аффирмативное (Бенджамин Нойс) и т. д., — остается лишено собственной «темной» модели производства, представая лишь «искажением» существующих типов философской работы, таких как «производство концептов» (Жиль Делёз). Автор статьи осуществляет разработку темного способа производства философии посредством обращения не к самому́ конфликту между темными и светлыми, а, скорее, к механике, позволяющей данное переключение. Переход философии «на темную сторону» — это указание на инкорпорированную в философию экономику мема, результатом которой является повторение в философии сюжета о противостоянии светлой и темной сторон. В таком случае философии необходимо обратить внимание на сам мем и осуществить выбор не между светлой и темной сторонами, но между различными мемами о темном и светлом. Разные мемы о противостоянии темного и светлого отсылают к разному способу выстраивания двух сторон. Демаркация базируется на разных отношениях между мыслью и внешним. По мнению автора, основное мемологическое напряжение философии сосредоточено в «джедайской» версии противостояния и вытекающей из нее рефлексивной модели мысли. Модель рефлексии укоренена в гармоническом (трансцендентальном) отношении между джедаем и силой, которое существует во вселенной «Звездных войн». Автор обнаруживает возможность смещения светлой джедайской версии «темной» моделью мема о двух сторонах, отсылающей к серии «Дозоров» и паразитическим, нерефлексивным, но, скорее, субфлексивным отношениям с Сумраком.