Статья посвящена сопоставлению философии Мануэля Деланда и Бруно Латура на почве реализма и реабилитации вещей. Автор начинает с представления этих фигур, чтобы затем перейти к изложению и сопоставлению их позиций. Реализм находится если не в упадке, то на периферии философского мейнстрима, и Деланда — один из немногих его сторонников. Латур, хотя и не является реалистом, примечателен своим вниманием к объектам и их активности. Свою же позицию автор квалифицирует как «реалистический формализм». Представление философии Деланда автор начинает с изложения пяти базовых компонентов его онтологии. Помимо реализма, это антиэссенциализм, номинализм и историзм вида и виртуализм рода, теория катализа и нелинейная причинность, четырехчастность мира. Последняя конституирована осями материальное - экспрессивное и территоризация — детерриторизация. Критически оценивая реалистическую традицию, Деланда выдвигает в противовес оппозиции субстанции и агрегата понятие ассамбляжа. Этот центральный концепт его построений задается теорией части и целого. Идеи Латура излагаются и сопоставляются автором с философией Деланда по тем же пяти пунктам. По мнению автора, ему не хватает общей теории причинности. С Деланда они расходятся в вопросах реализма и виртуальности: Латур — чистый актуалист. Завершается обзор мысленным экспериментом. Автор предпринимает попытку очертить возможное будущее, в котором идеи Латура и Деланда стали мейнстримом философии. Это было бы господство реалистических «плоских онтологий», ахиллесовой пятой которых стала бы именно теория причинности.

Статья представляет собой набросок материалистического похода к онтологии социальных наук. Автор начинает с формулирования задачи философии науки по отношению к социальным наукам: прояснение типов сущего, характерных для этих наук, с продуктивным использованием наработок других дисциплин, одновременно избегающим редукционизма. Далее он переходит к отсеву тех типов сущего, которые точно не подходят: это любые виды трансцендентных сущностей. На примере разработок эволюционной теории, популяционной генетики и физики конденсированного состояния он показывает метаморфозы понятий вида и индивидуума. Так, биологический вид обрел траекторию исторической индивидуации и потерял сущность как единое объединяющее ядро, представ в виде контингентной и исторически конкретной популяции. Чтобы избавиться от старых коннотаций понятия «индивидуум», автор вводит термин «индивидуальное сущее» (individual entity). Анти-эссенциализм, специфическая теория части и целого, принцип исторической индивидуации — таковы составляющие будущей новой социальной онтологии, которая будет плоской онтологией. Отдельные сущие в ней различаются пространственно-временным масштабом, но не онтологическим статусом. Иерархия (микро/ макро, действие и структура, жизненный мир и социальная система) заменяется вложенными множествами индивидуальных сущих, автор поясняет это на примере образования городов. Такая онтология будет основана на восходящем принципе: она тематизирует популяции гетерогенных сущих различных нижних уровней, а не целостности, как в нисходящей модели. Единство онтологического плана позволяет прослеживать взаимодействие различных исторических ритмов, что перекликается с проблематизацией понятия эпохи и периодизации.

В статье на материале текстов и дискуссий вокруг Бруно Латура и Грэма Хармана рассматривается связь между проблемой отношений, которых, как выясняется, всегда недостаточно для производства изменений, и проблемой объектов, которые всегда избыточны для их производства. И Латур, и Харман, каждый по-своему, решают эти проблемы, но побочным продуктом решений оказывается выделение особых остатков, которые не могут быть до конца присвоены их теориями и которые — и у первого, и у второго — получают имя плазмы. В фокусе анализа находится прояснение динамики этих онтологических и эпистемологических остатков. Исходя из указанной динамики, автор отмечает, что объектно-ориентированная философия Хармана, так же как и акторно-сетевая теория Латура, оказывается нечувствительна к реальному распределению объектов и отношений. Подтверждением данному тезису служит появление в теории объектов Хармана плазмы как эпистемологического остатка, призванного сбалансировать избыточность объектов (тогда как в акторно-сетевой теории Латура плазма выступает в качестве онтологического остатка, балансирующего недостаточность отношений). Но подобные балансировки на деле оборачиваются лишь новыми разбалансировками. Проблема, следовательно, в том, что за фасадом «гладко» функционирующих объектных (Харман) и реляционных (Латур) машин скрывается «теневая экономика», обеспечивающая их бесперебойную работу путем незаконной возгонки объектов в отношения, а отношений — в объекты. Нужно поэтому перейти к более прозрачному и справедливому принципу распределения, где наряду с объектами и отношениями учитывались бы такие отношения, которые существеннее определенных объектов, и такие объекты, которые существеннее определенных отношений.

В статье соотносятся различные способы концептуализации объекта в акторно-сетевой теории (АСТ). В противоположность трактовке Грэма Хармана аргументируется, что в АСТ объекты рассматриваются как траектории, а их материальное воплощение — как создаваемые траекториями события, что позволяет говорить о самотождественности объекта. Это понимание объектности соотносится с концептуализацией объектов как институтов и проектов, представленной в акторно-сетевых исследованиях социотехнических артефактов. Фазы проекта отражают различные формы существования объекта, апогеем которого является объект-институт — технология, встроенная в коллективную жизнь. Институт и проект представляют, соответственно, актантное и темпоральное измерения делегирования, то есть способности отсутствовать и при этом совершать действие, что обозначается как свернутое присутствие в объекте. В такой концептуализации объекты наделяются относительным бытием, зависящим от систем отношений, в которые они включены. Для поиска объяснительной модели, лежащей в основе анализа всех типов объектов, автор обращается к проблеме технологии как «привилегированного объекта» для АСТ. На основе работ Бруно Латура по антропологии нововременных демонстрируется, что технологические объекты являются гибридами (квазиобъектами), которые производят другие типы объектов (природные и социальные), что может обосновывать их привилегированность. В то же время подчеркивается, что конститутивной чертой технологий является не материальность, а специфический характер свернутого присутствия, который делает видимым только технологический объект, но не саму технологию. Автор приходит к выводу, что технология не может являться привилегированным объектом. Вместо этого она сама подчиняется определенной логике анализа, которая заключается в описании процесса медиации — связи между действиями различных акторов.

В статье рассматривается онтология Жан-Люка Нанси. Автор начинает с истоков интеллектуальных интуиций французского философа: критики Канта и связи между литературой и философией. C точки зрения Нанси, никакой язык, в том числе и язык философии, не может достаточно ясно высказать нечто о мире. В зрелый период творчества Нанси тематизирует язык как точку доступа не только человека к вещам, но и вещей друг к другу. Особое внимание уделяется понятиям corpus (тело) и différance (различание). Следуя идее Жака Деррида, Нанси показывает, что сознание вовлечено в мир и является его частью в силу устройства самого языка. Для философа это означает, что сознание — такая же часть мира, как и все остальное. Разрабатывая понятие corpus, Нанси развивает эту идею, утверждая равенство всех вещей в мире (людей, ящериц, алмазов и т. д.). Это понятие описывает отношение между языком и вещами: все взаимодействует друг с другом в языке и через язык. Все имеет доступ к миру в равной степени, нет никакого привилегированного субъекта доступа. Автор показывает, как с помощью этих понятий Нанси противопоставляет свои идеи идеям Хайдеггера, то есть онтологии с привилегированной точкой доступа — человеком. Нанси уравнивает человека и вещи в философских правах, наделяет их равным онтологическим статусом. На этом основании проводится сравнение онтологии Нанси с объектно-ориентированной онтологией Грэма Хармана. В итоге обосновывается тезис об объектной ориентированности как характеристике онтологии Нанси.

Статья посвящена эстетическому измерению существования вещей, которое обсуждается автором в рамках философии Альфреда Уайтхеда в сопоставлении с объектно-ориентированной онтологией Грэма Хармана. Обсуждение начинается с иллюстрации опыта нечеловеческого, за которой автор обращается к роману Гвинет Джонс «Вселенная вещей». Автор тематизирует инструментальность вещей и противопоставляет ее наличности, опираясь на рассуждения Грэма Хармана и Мартина Хайдеггера. Он фиксирует концептуальный момент, когда ему приходится принять сторону Хайдеггера и Уайтхеда в борьбе с Харманом за референциальность вещей вне присутствия. Демонстрируя недостаточность размещения вещей между присутствием и использованием, он предлагает тему эстетических отношений между вещами. В этом контексте он сопоставляет понятие «прелесть» Хармана, порывающее с контекстом, и понятие «метаморфозы», напротив умножающее сеть значений. Все это — «приманки для ощущения», пропозиции, предлагающие человеку потенциальности, поскольку вещи обладают, согласно Уайтхеду, причинной действенностью. Последняя объединяет вещи в ветвящуюся сеть следов, «вселенную вещей». Они отличны друг от друга, но объединены принадлежностью к общему миру. Автор обсуждает аспект чувственности и эмоциональности этого универсума. В заключение автор выписывает три тезиса касательно «демократии вещей». Во-первых, все приводимые эстетические структуры — универсальные, а не специфически человеческие. Обсуждается стирание различия между живым и неживым. Во-вторых, все вещи живы и креативны, что вытекает из первого тезиса. В-третьих, это означает, что реанимируется панпсихизм, или панэксперенциализм.

Автор рассматривает две противоположные онтологические позиции: дуалистическую «естественную онтологическую установку» и онтологию становления. В ходе анализа, иллюстрированного примерами из искусства (полотна Пита Мондриана и Виллема Куннинга) и инженерной практики (гидротехнические работы на реке Миссисипи рядом с Новым Орлеаном), выявляются основные черты обоих подходов. Первый предполагает дистанцию между субъектом и объектом, активность и превалирование субъекта над пассивным объектом, а также вневременное измерение. Вторая стратегия устраняет субъектно-объектную оппозицию, заменяя ее симметричным, децентрированным отношением человеческих и не-человеческих агентов, и акцентируется на временнόм аспекте их взаимодействия. Это позиция, исходя из которой возможно зафиксировать аспект становления и учитывать его в практике. Автор доказывает, что «классическая», дуалистическая модель онтологии является не альтернативой онтологии становления, а одной из ее локальных стратегий, доминирующей на определенном этапе истории мысли. В статье раскрывается эпистемологическая неэффективность дуалистической онтологии как господствующей стратегии. Автор делает вывод о необходимости ее ограничения и перехода к онтологии становления как к новой «естественной установке», поскольку именно эта позиция позволяет наиболее адекватно описывать современную научно-техническую ситуацию, а также открывает перспективы наиболее эффективных практик в данной области. Их общим принципом было бы предоставление вещей их собственной судьбе. Указываются философы, наиболее близкие этой позиции.

В статье дан анализ социальной структуры как гетерархии, что позволяет представить общество гетерогенным, но упорядоченным множеством. Этот порядок основывается на организации экстериорных отношений, которые взаимоопределяются в процессе различия и повторения. Источником множественного порядка является фрактальное подобие общества. Данная работа следует гетеродоксальной традиции социальной теории и опирается на теорию социального мимезиса Габриеля Тарда, акторно-сетевую теорию Бруно Латура, теорию социальной сборки Мануэля Деланда и развивает положения философии множественности Жиля Делёза. В статье переосмысливается понятие множества, заново введенное в философию Александром Матероном и развиваемое операистами Антонио Негри и Паоло Вирно. Смысл социально-философского прочтения множества заключается в аналогии позднелатинского multitudo (толпа, сборище), математического множества (бесконечной совокупности элементов) Георга Кантора и геометрического многообразия (пространства разных типов порядка) Бернхарда Римана. В качестве модели эмерджентной социальной структуры множество сравнивается с сетью, представляемой Юджином Такером в виде последовательности разных топологий. Противоречия данных прочтений (главным образом реификация теоретической модели институциональным порядком и подмена понятий) преодолеваются с помощью мультимасштабной модели общества Мануэля Деланда. Организация множественного социального порядка происходит с помощью понятия гетерархии, впервые появившегося в нейробиологии в работах Уоррена Маккалока в качестве модели нейронной сети. Гетерархия придает структуре топологическую форму, и ее виртуальные свойства актуализируются посредством практического соприсутствия отношений. В статье демонстрируется, как социальная структура организует себя в качестве пространственного размещения социальных процессов в необратимой временной последовательности. Гетерархическая модель общества предполагает самоорганизацию процессов, что находит свои аналогии в теории операизма (general intellect — общественный разум) и социологии управления (гетерархия как распределенное знание). Тем не менее само устройство гетерархии, которая состоит из экстериорных отношений и является виртуальной, накладывает ограничения на возможное институциональное воплощение любой подобной теоретической модели.

В статье описывается историческое развитие «Теории» (критической теории) в двух ее версиях — французской и франкфуртской, а также их истоки, происхождение и причины разделения, дискуссии, происходившие внутри каждой из них. Автор анализирует рецепцию французской интерпретации «Теории» в англо-американской мысли третьей четверти XX века, трансформацию «теории» в результате этой рецепции, а также отвержение теорией доктринальности, вылившееся в ее антитеоретичность. Кроме того, рассматривается оппозиция «Теории» и дисциплинарности и осуществленное немецкой школой возрождение марксизма как критики. Постулируется, что и французская, и немецкая линии критической теории, отталкиваясь от марксизма, пришли к философии, но разными путями. Несмотря на это, автор выделяет ряд общих для франкфуртской и французской критических теорий черт: подозрение к самодостаточности философии, ориентация на анти-, меж- и трансдисциплинарные объекты, открытость по отношению к тексту, критическое отношение к сложившимся формам западных капиталистических обществ и трансформированный рационализм. Во второй части статьи рассматривается проблема «нового» («Как помыслить „новизну“ нового?») и подходы к ней в рамках критической теории. Автор тематизирует связь проблемы «нового» с философией истории и философией времени, а также противопоставлением постгегельянской и антигегельянской философских традиций. Анализируется взаимоотношение утверждения нового, утвердительного модуса отрицания («деструкции») и отрицания старого, а также исторические (философия о нефилософском опыте и исходя из него) и концептуальные (обновленное исследование сходств между Гегелем и Ницше) импликации этой проблемы.

В статье в виде нумерованных тезисов представлена развернутая критика «корреляционизма» как эпистемологически-метафизической программы. Начав с фундаментального для философии вопроса «Что такое реальное?», автор прослеживает историю корреляционизма вплоть до постмодернистских программ и ирредукционизма Латура/ Хармана. Именно корреляционизм предоставляет (часто неявную) философскую отправную точку для множества предпринимавшихся в XX веке попыток растворить философские проблемы в вопросах политики, социологии, антропологии и психологии. Базовой моделью всех типов корреляционизма, от критики до ирредукционизма, оказывается аргумент, который Дэвид Стоув окрестил словом «Перл» (the Gem) и который образцово представлен в скептицизме Джорджа Беркли. В ходе критического разбора этого аргумента доказывается его логическая несостоятельность. Соответственно, привлекательность корреляционизма объяснима, скорее, эмоциональными, ценностными и психологическими факторами. Отвергнуть корреляционизм и вновь установить главенство связки «эпистемология — метафизика» не значит вернуться к реакционному философскому пуризму, который настаивает на том, чтобы к философии не примешивались политика и история. Это значит лишь указать, что проблемы эпистемологии и метафизики остаются концептуально нередуцируемыми, и при этом сохранить авторитет науки как самой надежной формы познавательного доступа к реальности. Отказ от корреляционизма влечет за собой восстановление критической связи между эпистемологией и метафизикой и сопутствующих этой связи различий: разум — чувственность и понятие — объект. Корреляционистское стремление избавиться от них проистекает из отказа рациональному объяснению per se в когнитивной привилегии, что ведет к иррационализму и фидеизму. Эти традиционные дуализмы необходимы, чтобы придать смысл научным достижениям, не обходя связанные с ними эпистемологические и онтологические трудности, как то пытаются сделать корреляционисты и метафизики.