В общественном сознании концепт «ребенка» имеет особый, священный статус и потому наилучшим образом раскрывает механизмы функционирования здравого смысла. Делёз понимал здравый смысл как набор застывших и, следовательно, неосмысливаемых истин. Психоаналитически ребенок — это «полиморфно-перверсное» существо. Эта характеристика подходит для определения ребенка и в более широком контексте, чем сексуальность. Этимологически слово «перверсия» означает отклонение от доктрины, провозглашенной истинной. Ребенок репрезентует незафиксированность сексуальной идентичности, в то время как взрослый — ее фиксированность. То есть ребенок — это тот, кто еще не стал нормальным, в отличие от взрослого, которому это уже удалось. Соответственно, ребенок по определению противостоит здравому смыслу, а здравый смысл — ребенку. Автор статьи следует призыву Мишеля Фуко извратить здравый смысл: используя в качестве примера концепт ребенка, иллюстрирует процесс трансформации понятий, а значит, и оперирующего ими мышления из застывшего и не подлежащего критике состояния в модальность свободной и осознанной модификации. С этой целью к статье подключается концепт игры Фридриха Ницше. По Ницше, ребенок — это тот, кто способен играть со всем, что до этого почиталось как священное и считалось неприкосновенным. Движение игры представляет собой процесс преобразования реальности, значения которой уже сформированы, в реальность, в которой значения формируемы. Игра представляет собой опасность для устоявшегося здравого смысла тем, что она всегда остается областью, над которой он не властен.

Вступительная статья к блоку «Травма».

В статье прослеживаются пути формирования агрессивной риторики в советской литературной критике 1920-х годов на примере дискуссий вокруг ленинградской ветви формальной школы. Эти процессы свидетельствуют о том, что опыт войны и революции легитимирует любые формы оскорбления и уничтожения оппонента, превращает травлю в мейнстрим и кладет предел дискуссии об идеях, переключая ее в область межгрупповой конкуренции и борьбы за власть, как символическую, так и материальную. В свою очередь, литературная критика также переходит на личности, апеллируя к ритуальным формулам, но используя методы нового гегемона. В отношении так называемых формалистов эти дискурсивные маневры проявляются с особой яркостью, поскольку направлены в адрес идеологического врага, приговоренного к уничтожению. Контрастный дуализм в противопоставлении своего и чужого, по сей день характерный для русского языкового поведения, проявляется здесь в принципиальной неготовности к компромиссу со стороны торжествующего класса. Великодушие оказалось не под силу большевикам после победы революции. Их тактика состояла в культивации ненависти, сталкивании различных групп между собой под лозунгом классовой борьбы с целью дальнейшей зачистки и/или абсорбции любых явлений, расходящихся с генеральной линией. Первичной мотивировкой закручивания гаек была обстановка гражданской войны. Затем она сменилась требованием особой бдительности в период вынужденного реванша буржуазии. Концептуализация НЭПа носила не только хозяйственно-экономический, но и неизбежно культурный характер, и пролетариат был просто обязан чувствовать угрозу со стороны уцелевших угнетателей, чье сознание оставалось тем же, что и до революции. Наконец, объявленный долгожданным отказ от временных культурно-экономических мер легитимирует новый виток агрессивной риторики, что усиливает внутренний кризис «попутчиков» советской культуры и позволяет покончить с ними на рубеже 1920–1930-х годов.

Советская философия задает и поддерживает всеохватную сетку проекта, который одновременно служит способом познания мира, способом его оценки и способом его изменения. Какая общая логика или проблема связывает теорию создания личности из «нуля психики», апологию советского проекта и острую полемику со всеми формами техницизма, сциетизма и позитивизма, подчинившими, по мнению Эвальда Ильенкова, советскую культурную модель? Педагогическая утопия Ильенкова — ключ к утопии исторической и наоборот. Даже в социалистическом обществе, где частная собственность на средства производства отменена, частное сохраняется в самой воспроизводимой диверсификации общества, в любом различии между его гражданами, в любой асимметрии занимаемых ими позиций, а фактически в том, что образует самую суть системы модерна: в автономии институционализованных способностей, лежащей в основании культурного производства. Культурная революция должна преодолеть закрепленное различие частных позиций, заменив их тождеством личного и всеобщего. Ильенков подчеркивает: отчуждение есть не отчуждение от собственной природы — ее как таковой не существует, — но отчуждение от всякого другого человека, от совокупной природы человечества, с которым приходится делить процесс присвоения. Отчуждение отчуждает органическое тело от неорганического социального тела. Сама же личность в полном смысле существует только как присвоенная тотальность всех отношений тел по поводу вещей, опосредованных вещами. Именно полная интериоризация культуры индивидом — условие неотчуждаемой свободы. Ильенков противопоставляет позитивистской логике суммирования частного логику целого. Позитивизм, основанный на принципе частного, продуцирует технократизм. Ильенков обходит вопрос о том, какой именно тип власти продуцирует мышление целым.

Статья посвящена апологии Иосифа Сталина и сталинизма в некоторых школьных учебниках литературы постсоветского времени. Их авторы в основном позитивно оценивают роль Сталина в качестве не только руководителя советского государства в целом, но и «модератора» литературного процесса в СССР. Оценки самим Сталиным отдельных произведений и творчества их авторов (как отчасти и отношение этих последних к «вождю народов») становятся важным фактором включения тех или иных имен и названий в «школьный литературный канон» или же, напротив, их дискредитации и выдавливания из этого канона. Авторы учебников старательно подбирают или реинтерпретируют факты, позволяющие подчеркнуть исключительное значение Сталина в развитии русской литературы ХХ века. Тем самым он приобретает статус важнейшей фигуры советского литературного процесса, а утверждаемый в годы его правления господствующий творческий метод — социалистический реализм — становится естественным продолжением и воплощением гуманистических традиций классической русской литературы. В советских учебниках литературы осуществлялась попытка конструирования концепции истории русской литературы ХХ века на идеологических основаниях позднесоветского почвеннического консерватизма. Последний видел в сталинизме естественное продолжение дореволюционного политико-идеологического консерватизма. Таким образом, школьный предмет «литература» использовался в качестве инструмента идеологической индоктринации подрастающего поколения в национально-патриотическом духе. Практически не подвергавшаяся пересмотру, эта идеологическая линия проводилась в учебниках на протяжении и 1990-х, и 2000-х годов, а распространение учебников пользовалось преимущественной поддержкой со стороны государства.

В статье анализируется проблема репрезентации одной из сложнейших культурных травм ХХ века — холокоста — в различных еврейских музеях (Вашингтон, Берлин, Москва). Их подходы объединены общей задачей увековечения и назидания, но каждый музей решает ее по-своему, создавая собственную форму репрезентации, риторики и меру перформанса памяти о событиях еврейской истории. Концепции и экспозиции этих музеев погружены в контекст дискуссий о травме, ее принципиальной выразимости, медиатизации и визуализации. Исследовательское поле травмы содержит внутреннее противоречие, оперируя, с одной стороны, психоаналитической идеей невыразимости травмы (Теодор Адорно, Жан-Франсуа Лиотар, Шошана Фелман, Дори Лауб, Кэти Карут и др.), а с другой — представлением о ее глобализации и медиатизации (Вулф Канштайнер, Энн Каплан, Джеффри Александер, Андреас Хьюссен). Дискурс о холокосте глобализирован, но память конкретных жертв функционирует глокально, с учетом определенного локального контекста травматичного события. Как следствие, музефикация темы холокоста порождает разнообразное поле эстетических репрезентаций. В статье подчеркивается такая особенность еврейских музеев, как их нацеленность на чувственную работу с прошлым, призыв к обмену опытом и эмоциями в дополнение к рациональному познанию, приглашение к идентификации. В осуществленном сравнении становится очевидным, что современные музейные экспозиции и перформансы в разной степени провоцируют на идентификацию посетителя с коллективным субъектом истории через моделируемый опыт страдания других, что невозможно без разбуженных эмоций сочувствия и работы памяти. Но «нанесение» терапевтически моделируемой травмы через знакомство с опытом холокоста оправдывается далеко не в любом социально-политическом и культурном контекстах.

В статье рассматриваются контексты формирования и концептуальное содержание американских trauma studies и ставится вопрос о перспективах развития аналогичных исследовательских практик в России. Речь прежде всего идет о «военной травме» участников локальных конфликтов. Анализируя устные свидетельства российских ветеранов афганской и обеих чеченских кампаний, авторы обсуждают те трудности, с которыми сталкиваются комбатанты в попытках артикулировать свой военный опыт. «Сбой репрезентации» далеко не всегда может быть описан в медикализованной терминологии «травмы», тем более что стратегии «медикализации» и «виктимизации» часто встречают сопротивление самих ветеранов. Поэтому, отдавая должное теоретическим и практическим разработкам trauma studies, авторы предлагают не столько использование готовых моделей и «сильных программ», сколько осторожную разведку, предельно чуткую как к социально-политическому контексту свидетельства, так и к голосу самого свидетеля. Метафора «травмы» присутствует в нарративе ветеранов в разных контекстах. Чаще всего она возникает в рамках экзистенциалистской дискурсивной стратегии как маркер пограничного (зачастую возвышенного) опыта. Вместе с тем она может использоваться при описании телесного характера памяти, укорененной в повседневных привычках и габитусах. Однако эта метафора редко возникает в культурно-идеологическом или ироническом нарративе. Чаще всего рассказы ветеранов весьма фрагментарны и представляют собой ситуативное переплетение отмеченных линий.

Вступительная статья к блоку «Детства».

Статья раскрывает вопрос становления детских радиокружков в Советском Союзе. Исследование отличается новизной в постановке вопроса, поскольку предлагает взгляд на историю радио «снизу» — не на изобретателей и политиков, а на обычных людей. Мы исследуем важный для современных наук о коммуникации вопрос: как люди реагировали на инновации, когда то, что мы сегодня называем старыми технологиями, было еще в новинку? Первоисточниками для этого исторического исследования выступили радиожурналы и печатная пресса 1920-х годов. Во-первых, в статье акцентируется внимание на рождении радиовещания из радиотелеграфии, которое в научной литературе обозначается терминами от «точка-в-точку» медиа к «одному-ко-многим» медиа. Во-вторых, показано, что государственная политика в отношении радио как хобби после Октябрьской революции была направлена на привлечение широкой аудитории с помощью научно-популярных журналов, книг и инструкций по установке и использованию радиотехники, а также путем поддержки радиоклубов с ориентацией на молодежную и детскую аудитории. В-третьих, выделены пять основных локусов институциональной привязанности радиоклубов для детей (школы, дома пионеров, детские дома, детские трудовые колонии и деревни), а также объяснены их основные особенности и проблемы распространения радио в каждом из них. В-четвертых, описано содержание радиоэфира для школьников и перечислены основные детские радиопередачи 1920-х годов. Наконец, выделены ключевые инновационные особенности радио как новой коммуникационной технологии, которые в большей степени удивляли публику: доступность и быстрота установки, портативность устройств и беспроводная связь. Главный вывод статьи заключается в том, что распространению радио в большей степени способствовали энтузиасты и радиолюбители, поскольку в государственной политике курс на радиофикацию страны был задан преимущественно только на словах.

В статье проанализированы различные аспекты репрезентации военной темы и образов врага на примере журнала «Пионер». Эти темы и образы в совокупности стали частью воспитания советских школьников 1930-х годов, встраивались в официальный нарратив, появлялись в переложениях партийно-правительственных документов, проникали в художественные тексты и повторялись в речи самих пионеров. В результате к началу войны у целого поколения было сформировано четкое представление о том, с кем и за что они борются и что может случиться, если они позволят себе проиграть эту войну. На примере материалов журнала «Пионер» 1932–1941 годов можно наблюдать, как детская пресса воспитывает своего читателя, сознание и мировоззрение которого только формировалось, готовит молодое поколение к возможной войне со странами капиталистического мира. Пионерские журналы 1930-х годов недостаточно изучены. Исследователи в основном обращают внимание на их связь с предыдущими традициями и практиками, подчеркивая преемственность между дореволюционными и послереволюционными журналами. Тематика диссертаций и книг, посвященных пионерским журналам, обычно ограничивается началом 1930-х годов, не включая в себя события, происходившие во второй половине десятилетия, и концентрируясь на становлении советской детской периодики. Данная статья пополняет наши представления о советской детской периодике, помогая понять причины бесстрашия и силы молодого поколения бойцов на полях Великой Отечественной войны.

В статье рассматривается несколько книг времен оттепели и 1920-х годов, в которых описываются путешествия пионеров в коммунистическое будущее. Наибольшее внимание уделяется двум повестям. Одна из них, «Путешествие звена „Красная звезда“ в страну чудес», принадлежит скульптуру и идеологу пионерского движения Иннокентию Жукову и была опубликована в 1924 году. Другая, «Веточкины путешествуют в будущее», написана литератором и популяризатором спортивного образа жизни Александром Световым и увидела свет в 1963 году. Автор статьи пытается показать, что через сравнение репрезентаций повседневных практик детей в коммунистическом «светлом будущем» можно проследить тот сдвиг, который произошел в советском обществе времен оттепели по сравнению с периодом 1920-х годов. Различие между общей атмосферой и характером построения утопии в 1920-х годах и во времена оттепели можно последовательно проследить через репрезентацию деталей бытового характера и образа жизни. Особенно важным элементом является также усиление индивидуалистических черт у юных героев повестей. Они проявляются как в особенностях поведения и привычек, так и в выраженных личных амбициях и интересах, которые часто становятся движущими элементами сюжета повестей. Герои также более открыто демонстрируют романтические чувства, проявляют родственную привязанность к родителям, другим членам семьи и т. д. При этом общая приверженность коллективистским идеалам и соответствующая риторика в повестях неизменно сохраняются, соседствуя с тенденцией к описанию разнообразных индивидуалистических устремлений героев.

Государство как результат высших указаний и низовых привычек — это консенсус явного и неявного, личного и общего, внутреннего и внешнего, новаций и традиции. Советская власть считала одной из главных своих целей создание нового человека: на это и был направлен процесс воспитания советского ребенка, происходящий не только на уровне прямых требований и запретов, но и на контекстуальном уровне повседневности. Статья основывается на концепции «центр — периферия», на том, каким образом они, а также бытие СССР и мира в целом осваиваиваются детской повседневностью. Анализ базируется на детском фольклоре (игры, считалки и т. д.). Категория детства — одна из констант советского габитуса, придававшая устойчивость обществу. В статье прослеживаются игровые пути, которыми ребенок усваивал и адаптировал советские и досоветские вошедшие в обиход практики, события истории и советскую идеологию в целом. Анализ практик показывает, что ребенок усваивает идеологию путем не только официального, но также неофициального дискурса. Детский дискурс объединяет сказку, шутку, пропаганду и советскую реальность. В сознании ребенка все они подтверждают друг друга. Потому мир советского ребенка есть оптимистический мир. Основные детские модели принадлежности к советскому целому, которые вырабатывались в игровом пространстве двора, таковы: адаптация общественных интересов как к себе, так и к колебаниям времени, течений, моды; обретение безопасности путем риторики всесилия; жертва собственным благом ради утверждения высшего, гармоничного миропорядка.

В беседе с музыкальным журналистом, преподавателем Школы культурологии НИУ ВШЭ Артемом Рондаревым Кричли рассуждает об идеологичности Дэвида Боуи, аутентичности поп-музыки, закате критической теории и неприемлемых взглядах на музыку Теодора Адорно.